Жорж Санд
Графиня Рудольштадт
Изд. "Вышэйшая школа", 1990 г.
I
Зала Итальянской оперы в Берлине, построенная в первые годы царство-
вания Фридриха Великого, была в то время одной из самых красивых в Евро-
пе. Вход был бесплатный, ибо за все спектакли платил сам король. Для
доступа в театр требовался, однако, билет, так как все ложи предназнача-
лись определенным лицам: одни - принцам и принцессам королевской фами-
лии, другие - членам дипломатического корпуса, знаменитым путешественни-
кам, ученым из Академии, генералам. Итак, повсюду - члены семьи короля,
лица, состоящие на жалованье у короля, фавориты короля. Впрочем, роптать
не приходилось - ведь то был театр короля и артисты короля. Для добрых
обитателей доброго города Берлина оставался лишь маленький кусочек пар-
тера, ибо большая часть его была занята военными - каждый полк имел пра-
во присылать по нескольку человек из каждой роты. И вот вместо веселой,
легко воспламеняющейся и восприимчивой публики Парижа артисты видели пе-
ред собой "героев шести футов ростом", как называл их Вольтер, в высо-
ченных шапках, причем большинство из них сажало себе на плечи своих жен.
Все это вместе составляло неотесанную, пропахшую табаком и водкой толпу,
которая ни слова не понимала, таращила глаза и, не осмеливаясь ни апло-
дировать, ни свистеть из страха перед инструкцией, все-таки производила
много шума, так как ни минуты не оставалась в покое.
Позади этих господ находились два ряда лож, откуда зрители ничего не
видели и не слышали, но где они неизменно присутствовали, ибо приличия
ради вынуждены были регулярно посещать спектакли, которые столь щедро
преподносил им его величество король. Сам же король не пропускал ни од-
ного спектакля. То был отличный способ всегда держать на виду многочис-
ленных членов своей семьи и беспокойный муравейник придворных. Фридрих
следовал примеру отца, Вильгельма Толстого, который делал то же, но в
плохо сколоченной зале, где, слушая плохих немецких комедиантов, коро-
левское семейство и его двор умирали со скуки в зимние вечера и терпели-
во мокли под дождем, пока сам король спал. Фридрих долго страдал от этой
домашней тирании, он проклинал ее, он вынужден был ее выносить, но, едва
успев стать властелином, восстановил этот обычай, как и многие другие,
более деспотические и более жестокие, всю прелесть которых он, оценил
теперь, когда сделался единственным человеком в королевстве, переставшим
от них страдать.
Однако сетовать никто не смел. Здание оперного театра было великолеп-
но, отделка роскошна, артисты пели превосходно, и король, почти всегда
стоявший у рампы, подле оркестра, с наведенным на сцену лорнетом, являл
собой образец неутомимого меломана.
Всем известно, что Вольтер, вскоре после того, как он водворился в
Берлине, восхвалял великолепие двора "Северного Соломона". Раздраженный
пренебрежением Людовика XV, невниманием своей покровительницы - госпожи
Помпадур, преследуемый иезуитами, освистанный во Французском театре, он
уехал в минуту досады за почестями, за большим жалованьем, за титулом
камергера, за орденом Почетного легиона и за дружбой короля-философа,
еще более лестной в его глазах, чем все остальное. Словно большой ребе-
нок, великий Вольтер дулся на Францию, воображая, будто неблагодарные
соотечественники "лопнут с досады". И, как видно, он слегка охмелел от
своей новой славы, когда писал друзьям, что Берлин не хуже Версаля, что
опера "Фаэтон" - превосходнейшее зрелище, а у примадонны прекраснейший
голос во всей Европе.
Однако в тот период, когда мы вновь начинаем наш рассказ (чтобы не
утомлять память наших читательниц, скажем сразу, что со времени послед-
них приключений Консуэло прошел почти год), зима оказалась в Берлине
весьма суровой, великий король слегка приоткрыл свою истинную сущность,
и Вольтер успел порядком разочароваться в Пруссии. Он сидел в своей ложе
между д'Аржансом и Ламетри, уже не притворяясь, будто любит музыку, ко-
торую никогда не чувствовал так сильно, как истинную поэзию. У него бо-
лел живот, и он с грустью вспоминал неблагодарную, но пылкую публику па-
рижских театров, чье неодобрение причиняло ему столько горя, чьи апло-
дисменты доставляли столько радости, - публику, соприкосновение с кото-
рой так сильно волновало его, что он поклялся никогда больше ее не ви-
деть, хотя не мог помешать себе беспрестанно о ней думать и трудиться
для нее не покладая рук.
А между тем сегодняшний спектакль был превосходен. Стояли дни карна-
вала, и все члены королевской семьи, даже маркграфы, нашедшие себе жен в
глубине страны, собрались в Берлине. Давали "Тита" Метастазио и Гассе, и
обе заглавные роли исполняли двое лучших артистов итальянской труппы -
Порпорино и Порпорина.
Если наши читательницы соблаговолят слегка напрячь память, они при-
помнят, что эти два действующих лица не являлись мужем и женой, как это
можно было бы предположить по их псевдонимам. Нет, первый был синьор
Уберти, обладатель изумительного контральто, а вторая Zingarella [1]
Консуэло, замечательная певица, причем оба являлись учениками профессора
Порпоры, который, по итальянскому обычаю того времени, позволил им но-
сить славное имя их учителя.
Надо сознаться, что синьора Порпорина пела в Пруссии далеко не с тем
подъемом, на какой она чувствовала себя способной в прежние, лучшие вре-
мена. В то время как чистое контральто ее партнера звонко раздавалось во
всех уголках берлинской Оперы, оберегаемое всеми благами обеспеченной
жизни, привычкой к неизменным успехам и постоянным жалованьем в пятнад-
цать тысяч ливров за два месяца работы, бедная цыганочка, быть может бо-
лее пылкая и, уж конечно, более бескорыстная и менее приспособленная к
ледяному холоду севера и прусских капралов, не чувствовала сейчас особо-
го воодушевления и пела в той добросовестной, безупречной манере, кото-
рая не дает повода для порицания, но и не вызывает энтузиазма. Энтузиазм
артистки и энтузиазм публики не могут не быть взаимны. Так вот, в дни
славного царствования Фридриха Великого энтузиазма в Берлине не было.
Пунктуальность, повиновение и то, что в восемнадцатом столетии, и осо-
бенно при дворе Фридриха, называли разумом, - таковы были единственные
добродетели, какие могли расцветать в этой атмосфере, температуру кото-
рой устанавливал король. Никто из собравшихся в этой зале не имел права
вздохнуть или пошевелиться, если на то не было его высочайшего соизволе-
ния. Среди всего этого множества зрителей только один из них мог свобод-
но отдаваться своим впечатлениям, и то был король. Публику олицетворял
он один, и хоть он был хорошим музыкантом, хоть он любил музыку, все его
способности, все склонности были подчинены такой холодной логике, что
королевский лорнет, словно прикованный ко всем жестам и ко всем перели-
вам голоса певицы, не только не воодушевлял, а, напротив, совершенно па-
рализовал ее.
Впрочем, для нее было даже лучше, что она повиновалась этому тягост-
ному гипнозу. Малейшее проявление горячности, малейший порыв неожиданно-
го вдохновения, по всей вероятности, шокировали бы и короля и придвор-
ных, тогда как трудные и сложные рулады, исполняемые с четкостью безуп-
речного механизма, приводили в восторг короля, придворных и Вольтера.
Как известно, Вольтер говорил: "Итальянская музыка намного лучше фран-
цузской, потому что она более сложна, а преодоленная трудность чтонибудь
да значит". Так понимал искусство Вольтер. Подобно некоему острослову -
он еще жив, - у которого спросили, любит ли он музыку, Вольтер мог бы
ответить: "Она не слишком мне мешает".
Все шло прекрасно, и опера беспрепятственно двигалась к развязке. Ко-
роль был весьма доволен и время от времени кивал капельмейстеру, выражая
ему одобрение; он уже собирался начать аплодировать певице, заканчивав-
шей свою каватину, как милостиво делал это обычно, всегда воздавая ей
должное, но тут, по какойто необъяснимой прихоти случая. Порпорина, пос-
реди блестящей рулады, которая неизменно ей удавалась, внезапно умолкла,
устремив странный взгляд в угол залы, стиснула руки и с криком: "О, бо-
же!" упала без чувств на подмостки. Порпорино поспешил ее поднять, приш-
лось унести ее за кулисы, а в зале раздался шум - вопросы, предположе-
ния, догадки. В разгаре этой суматохи король громко окликнул тенора, ко-
торый еще оставался на сцене.
- Что все это значит, Кончолини? Что с ней такое? - спросил он власт-
ным и резким голосом, перекрывшим шум толпы. - Идите взгляните на нее,
да поживее!
Через несколько секунд Кончолини вернулся и, почтительно перегнувшись
через рампу, на которую облокотился король, сообщил:
- Ваше величество, синьора Порпорина лежит как мертвая. Боюсь, что
она не сможет закончить спектакль.
- Полноте! - сказал король, пожимая плечами. - Пусть ей дадут стакан
воды, пусть принесут понюхать чего-нибудь, и поскорее кончайте эту исто-
рию.
Певец, не имевший ни малейшей охоты рассердить короля и испытать на
себе в присутствии публики вспышку его гнева, снова, как крыса, улепет-
нул за кулисы, а король раздраженно заговорил о чем-то с капельмейстером
и с музыкантами, меж тем как часть публики, которую дурное настроение
короля интересовало значительно больше, нежели бедная Порпорина, прила-
гала невероятные, но - бесплодные усилия уловить слова монарха.
Барон фон Пельниц, обер-камергер короля и директор его театра, вскоре
вернулся и доложил Фридриху, как обстоит дело. В театре Фридриха не было
той атмосферы торжественности, какая могла бы быть, если бы публика
чувствовала себя независимой и влиятельной. Король повсюду был у себя
дома, спектакль принадлежал ему и шел для него одного. Поэтому никого не
удивило, что главным действующим лицом этой неожиданной интермедии сде-
лался он.
- Послушайте, барон, - говорил он довольно громко, не обращая внима-
ния на то, что его слышала часть оркестра, - скоро ли это кончится? Ведь
это просто смешно! Неужели там, за кулисами, у вас нет доктора? Вы обя-
заны постоянно держать доктора в театре.
- Ваше величество, доктор здесь. Он не решается пустить певице кровь,
так как опасается, что от этого она ослабеет и не сможет играть дальше.
Но ему всетаки придется прибегнуть к кровопусканию, если она не придет в
чувство.
- Так, стало быть, это серьезно? Она не притворяется?
- Ваше величество, на мой взгляд, это очень серьезно.
- В таком случае, велите опустить занавес, и разойдемся по домам.
Впрочем, пусть Порпорино споет нам что-нибудь взамен, чтобы мы не ушли
под этим тяжелым впечатлением.
Порпорино повиновался и превосходно спел две вещицы. Король похлопал
ему, публика сделала то же, и представление окончилось. Зрители стали
расходиться, а король в сопровождении Пельница прошел за кулисы, в убор-
ную примадонны.
Когда актрисе становится дурно во время исполнения роли, далеко не
вся публика сочувствует ее беде; сколько бы любитель музыки ни обожал
своего кумира, к его жалости всегда примешивается такая доля эгоизма,
что он куда более огорчен потерей собственного удовольствия, нежели
страданиями и тревогами самой жертвы. Некоторые чувствительные женщины,
как говорили в то время, оплакивали сегодняшний несчастный случай следу-
ющим образом:
- Бедняжка! Должно быть, она только собралась начать трель, как вдруг
у нее запершило в горле, и, побоявшись не вытянуть ее, она предпочла
упасть в обморок.
- А мне кажется, она не притворялась, - сказала другая дама, еще бо-
лее чувствительная. - Люди не падают наземь с такой силой, если не
больны по-настоящему.
- Ах, почем знать, моя милая? - подхватила первая. - Хорошая актриса
умеет падать, как ей вздумается: она не боится причинить себе немножко
боли. Ведь это так нравится публике!
- Что такое стряслось сегодня с этой Порпориной? - спрашивал Ламетри
маркиза д'Аржанса в другом конце вестибюля, где толпились, уходя, вели-
косветские зрители. - Уж не поколотил ли ее любовник?
- Не говорите так о прелестной, добродетельной девушке, - возразил
маркиз. - У нее нет любовника, а если бы даже и был, то она никогда не
заслужит с его стороны подобного оскорбления, разве только он последний
негодяй.
- Ах, простите, маркиз! Я и забыл, что говорю с доблестным защитником
всех актрис театра - бывших, настоящих и будущих! Кстати, как поживает
мадемуазель Кошуа?
- Дорогая моя, - говорила в это же самое время, сидя в карете, прин-
цесса Амалия Прусская, сестра короля, аббатиса Кведлинбургская, постоян-
ной своей наперснице, прекрасной графине фон Клейст, - заметила ли ты,
как волновался брат во время сегодняшнего приключения?
- Нет, принцесса, - ответила госпожа Мопертюи, старшая домоправи-
тельница принцессы, добрейшая, но весьма недалекая и весьма рассеянная
особа, - я ничего не заметила.
- Да не с тобой говорят, - ответила принцесса тем резким и реши-
тельным тоном, какой придавал ей иногда такое сходство с братом. - Где
тебе что-нибудь заметить! Лучше посмотри-ка на небо и сосчитай, сколько
там сейчас звезд. Мне надо кое-что сказать графине фон Клейст, и я не
хочу, чтобы ты нас слышала.
Госпожа де Мопертюи добросовестно заткнула уши, а принцесса, накло-
нясь к сидевшей напротив госпоже фон Клейст, продолжала:
- Говори что угодно, а по-моему, впервые за пятнадцать или даже за
двадцать лет, словом, с тех пор, как я научилась наблюдать и понимать,
король влюблен.
- Ваше королевское высочество говорили то же самое в прошлом году по
поводу мадемуазель Барберини, а его величество король и не думал в нее
влюбляться.
- Не думал! Ошибаешься, деточка. Так много думал, что когда молодой
канцлер Коччеи женился на ней, брат целых три дня злился, как никогда в
жизни, хотя и скрывал это.
- Но ведь вашему высочеству хорошо известно, что его величество тер-
петь не может неравных браков.
- Да, то есть браков по любви - ведь это называется так. Неравный
брак! Какие громкие слова, бессмысленные, как все громкие слова, которые
управляют светским обществом и тиранят человека.
Принцесса испустила глубокий вздох и вдруг, со свойственной ей быст-
ротой меняя тему разговора, насмешливо и раздраженно сказала старшей до-
моправительнице:
- Мопертюи, ты слушаешь нас, а не смотришь на небесные светила, как я
тебе приказала. Стоило ли выходить замуж за такого ученого человека,
чтобы потом слушать болтовню двух сумасбродок, вроде фон Клейст и ме-
ня!.. Так вот, - продолжала она, обращаясь к своей любимице, - король и
в самом деле чутьчуть любил эту Барберини. Я знаю из верного источника,
что часто после театра он заходил к ней выпить чашку чаю вместе с Жорда-
ном и Шазолем и даже, что она не раз бывала на ужинах в Сан-Суси, а до
нее такое событие было немыслимо в жизни Потсдама. Если хочешь, я скажу
тебе больше. Она жила там в отведенных ей апартаментах неделями, а может
быть, и месяцами. Как видишь, я довольно недурно знаю то, что происхо-
дит, и таинственный вид моего брата меня нисколько не обманывает.
- Раз вашему королевскому высочеству так хорошо все известно, вы зна-
ете и то, что по причинам... государственного порядка, о которых мне не
подобает догадываться, королю иногда угодно бывает внушать окружающим
мнение, будто он не так уж суров, как предполагают, хотя в действи-
тельности...
- Хотя в действительности брат никогда не любил ни одну женщину, даже
и собственную жену, - ведь так? А я не верю в его пресловутую доброде-
тель и еще меньше - в его холодность. Фридрих всегда был лицемером. Но
он никогда не заставит меня поверить, будто мадемуазель Барберини подол-
гу жила у него во дворце единственно для того, чтобы ее считали его лю-
бовницей. Она красива, как ангел, и умна, как дьявол, хорошо образованна
и говорит не знаю уж на скольких языках.
- Она порядочная женщина и обожает своего мужа.
- А муж обожает ее - тем более что это чудовищный мезальянс, не так
ли, фон Клейст? Ага, ты не отвечаешь? Уж не задумала ли и ты сама, бла-
городная вдова, другой мезальянс с каким-нибудь бедным пажом или жалким
бакалавром?
- А вашему высочеству хотелось бы увидеть еще один мезальянс - ме-
зальянс сердца - между королем и какой-нибудь девицей из Оперы?
- Ах, будь то Порпорина, эта связь была бы более вероятна, а дистан-
ция меньше пугала бы меня. Мне кажется, на сцене, как и при дворе, су-
ществует определенная иерархия: ведь этот предрассудок - выдумка и бо-
лезнь человеческого рода. Певица ценится значительно выше, нежели тан-
цовщица. К тому же говорят, что эта Порпорина еще более умна, образован-
на, воспитана, мила, и, наконец, что она знает даже больше разных язы-
ков, чем Барберини. А ведь желание уметь говорить на тех языках, которых
он не знает, - это мания моего брата. И потом, музыка, которую он якобы
так любит, хотя в действительности ему нет до нее дела... Понимаешь? Вот
еще одна точка соприкосновения с нашей примадонной. И ведь она тоже ез-
дит летом в Потсдам, занимает те же самые апартаменты, которые занимала
в новом Сан-Суси Барберини, поет на интимных концертах короля... Разве
всего этого мало, чтобы подтвердить мою догадку?
- Напрасно ваше высочество льстит себя надеждой обнаружить какую-ни-
будь слабость в жизни нашего великого короля. Все это делается слишком
явно и слишком обдуманно, чтобы можно было заподозрить тут хоть самую
малость любви.
- Не любви, нет, Фридрих не знает, что такое любовь. Но, быть может,
тут увлечение, интрижка. Ты не станешь отрицать, что об этом шепчутся
решительно все.
- Да, но никто этому не верит. Все думают, что король, стремясь рас-
сеять скуку, пытается развлечься, слушая болтовню и красивые рулады акт-
рисы, но что после четверти часа такой болтовни и рулад он говорит ей,
как сказал бы любому из своих секретарей: "На сегодня хватит. Если мне
захочется послушать вас завтра, я дам вам знать".
- Да, не слишком любезно. Если именно так он ухаживал за госпожой де
Коччеи, то неудивительно, что она его не выносила. А эта Порпорина ведет
себя с ним так же нелюбезно?
- Говорят, она необыкновенно скромна, благовоспитанна, робка и пе-
чальна.
- О, это лучший способ понравиться королю! Как видно, она хитрая осо-
ба! Ах, если бы так! И если бы можно было довериться ей!
- Умоляю вас, принцесса, никому не доверяйтесь - даже госпоже Мопер-
тюи, которая спит сейчас таким крепким сном.
- Пусть ее храпит. Спит она или бодрствует - одинаково глупа... Так
вот, фон Клейст, мне бы хотелось познакомиться с этой Порпориной и уз-
нать, может ли она быть мне чем-нибудь полезна. Очень жаль, что я не
согласилась принять ее, когда король предлагал привезти ее ко мне как-то
утром, чтобы я послушала ее пение: знаешь, я почему-то была предубеждена
против нее.
- И, разумеется, напрасно. Ведь нельзя же было предположить, что...
- Ах, будь что будет! Горе и отчаяние так истерзали меня за последний
год, что все второстепенные заботы уже исчезли. Я хочу видеть эту девуш-
ку. Как знать, а вдруг она сможет добиться от короля того, о чем мы
тщетно его умоляем? Вот уже несколько дней, как я думаю об этом, и се-
годня - ты ведь знаешь, что я не могу думать ни о чем другом, - итак,
сегодня, увидев, как встревожил и испугал Фридриха ее обморок, я утвер-
дилась в мысли, что якорь спасения - это именно она.
- Берегитесь, ваше высочество... Опасность очень велика.
- Ты всегда твердишь одно и то же. Я еще более подозрительна и осто-
рожна, чем "ты. И все-таки надо поразмыслить об этом. Проснись, моя ми-
лая Мопертюи, мы приехали.
II
В то время, как молодая и красивая аббатиса [2] занималась этой бесе-
дой, сам король без стука входил в уборную Порпорины, начинавшей уже
приходить в себя.
- Ну что, мадемуазель, - сказал он ей не слишком сочувственным и даже
не слишком вежливым тоном, - как вы себя чувствуете?.. Вы, оказывается,
подвержены подобным припадкам? При вашей профессии это весьма неудобно.
Может быть, у вас была какая-нибудь неприятность? Неужели вы так больны,
что не можете даже ответить мне? Тогда отвечайте вы, сударь, - сказал он
врачу, который суетился возле певицы. - Она действительно больна?
- Да, государь, - ответил врач, - пульс едва прощупывается. Кровооб-
ращение нарушено, и все жизненные функции как бы приостановлены. Кожный
покров похолодел.
- В самом деле, - сказал король, взяв руку молодой девушки. - Взгляд
остановился, губы побледнели. Дайте ей выпить гофманских капель, черт
побери! Я опасался, что это притворство, но вижу, что ошибся. Девушка
тяжело больна. Она не зла и не капризна, вы согласны со мной, господин
Порпорино? Может быть, кто-нибудь огорчил ее нынче? У нее ведь не может
быть врагов, правда?
- Государь, это не актриса, - ответил Порпорино. - Это ангел.
- Ни больше, ни меньше! Уж не влюблены ли вы в нее?
- Нет, государь, я питаю к ней безграничное уважение и люблю как
сестру.
- Благодаря вам обоим и богу, который перестал проклинать актеров,
мой театр скоро превратится в школу добродетели. Ага, вот она приходит в
себя. Порпорина, вы не узнаете меня?
- Нет, сударь, - ответила Порпорина, растерянно глядя на короля, ко-
торый легонько ударял ее по рукам.
- Кажется, она бредит, - сказал король. - Вы никогда не замечали у
нее приступов эпилепсии?
- О нет, ваше величество, никогда! Это было бы ужасно, - ответил Пор-
порино, задетый бесцеремонностью, с какою король говорил о замечательной
актрисе.
- Нет, нет, не пускайте ей кровь, - сказал король, отталкивая врача,
который собирался вооружиться ланцетом. - Я не могу спокойно видеть, как
льется невинная кровь, когда это происходит не на поле битвы. Вы, лека-
ри, не воины - вы просто убийцы! Оставьте ее в покое. Дайте ей воздуху.
Порпорино, не позволяйте пускать ей кровь - это может ее убить. Ведь эти
господа ни перед чем не останавливаются.
Поручаю ее вам, Пельниц! Отвезите ее домой в своей карете. Вы отвеча-
ете мне за нее. Это самая великолепная певица из тех, что были у нас до
сих пор, и нам не скоро удастся найти такую же. Кстати, а что вы споете
мне завтра, Кончолини?
Спускаясь с лестницы театра вместе с тенором, он говорил уже о дру-
гом, затем отправился ужинать во дворец, где в столовой уже сидели
Вольтер, Ламетри, д'Аржанс, Альгаротти и генерал Квинт Ицилий.
Фридрих был жесток и глубоко эгоистичен. При всем том он бывал порой
великодушен и добр, а иной раз даже нежен и отзывчив. И это отнюдь не
парадокс. Все знают страшный и в то же время пленительный характер этого
многогранного человека, эту сложную натуру, которая была полна противо-
речий, как у всех сильных людей, если они к тому же облечены неограни-
ченной властью и ведут бурную жизнь, способствующую развитию всех их не-
достатков и достоинств.
За ужином, поддерживая язвительно-остроумную, пересыпанную тонкими, а
иногда и грубоватыми шутками беседу с этими милыми друзьями, которых он
совсем не любил, с этими умными людьми, которыми он отнюдь не восхищал-
ся, Фридрих внезапно впал в задумчивость и после нескольких минут молча-
ния сказал, вставая из-за стола:
- Продолжайте беседу, я слушаю вас.
С этими словами он уходит в соседнюю комнату, берет шляпу и шпагу,
делает пажу знак следовать за собой и исчезает в глубине длинных коридо-
ров и потайных лестниц своего старого дворца, меж тем как гости, пола-
гая, что он находится где-то поблизости, попрежнему взвешивают каждое
слово и не осмеливаются сказать друг другу ничего такого, чего бы не мог
слышать король. Впрочем, все они до такой степени (и не без основания)
не доверяли друг другу, что в любом уголке прусской земли ощущали реяв-
ший над ними призрак грозного и коварного Фридриха.
Ламетри - врач, с которым король почти никогда не советовался, и
чтец, которого он почти никогда не слушал, - был единственным, кто не
знал страха и никому его не внушал. Все считали его совершенно безобид-
ным, а он нашел средство сделаться совершенно неуязвимым. Средство было
таково: он говорил в присутствии короля такие дерзости и совершал такие
безрассудства, что ни один враг, ни один доносчик не смог бы обвинить
его в проступке, который он сам не проделал бы на глазах у короля с ве-
личайшей смелостью и совершенно открыто. Казалось, он понимал буквально
те софизмы о всеобщем равенстве, которыми якобы руководствовался король
в узком кругу семи или восьми человек, удостоившихся его близости. В эту
пору, после десятка лет царствования, Фридрих, человек еще молодой, не
совсем утратил снискавшую ему расположение народа приветливость обраще-
ния, какой отличался наследный принц, дерзкий философ Ремусберга. Люди,
хорошо его знавшие, и не думали доверять этой приветливости. Вольтер,
самый избалованный из всех и прибывший сюда последним, уже начинал, од-
нако, тревожиться, замечая, как из-под маски доброго государя прогляды-
вает тиран, а из-под маски Марка Аврелия - Дионисий. Ламетри (что это
было - беспримерная искренность, тонкий расчет или дерзкая беспечность?)
вел себя с королем так бесцеремонно, как того якобы желал сам король. Он
снимал в его апартаментах галстук, парик, чуть ли не башмаки, лежал,
развалясь на его кушетках, не стесняясь высказывал ему свои мысли, при
всех противоречил ему, не задумываясь объявлял пустяками такие вещи, как
королевская власть, религия и все прочие "предрассудки", в которых про-
бил брешь "свет разума" сегодняшнего дня. Словом, он вел себя как насто-
ящий циник и подавал столько поводов для немилости и удаления, что каза-
лось просто чудом, как это он все еще стоит на ногах, в то время как
столько других давно опрокинуты и раздавлены из-за куда менее значи-
тельных провинностей. Дело в том, что на подозрительные, недоверчивые
натуры - а именно таков был Фридрих - какая-нибудь неосторожная фраза,
подслушанная и переданная шпионом, малейшее подозрение в лицемерии
действуют сильнее, нежели тысяча необдуманных поступков. Фридрих считал
Ламетри настоящим безумцем и нередко поражался, говоря про себя:
"Ну и скотина! Его бесстыдство превосходит все границы".
Но тут же добавлял:
"Зато это человек искренний, не двоедушный, не двуличный. Он не спо-
собен злословить исподтишка, раз высказывает свою злобу прямо мне в ли-
цо. Вот другие пресмыкаются передо мной, но кто знает, что они говорят и
думают, когда я поворачиваюсь к ним спиной и они встают во весь рост?
Стало быть, Ламетри - честнейший из всех моих придворных, и я должен вы-
носить его, хоть он и невыносим".
Так шло и дальше. Ламетри уже не мог рассердить короля и даже ухит-
рялся рассмешить Фридриха такими шутками, каких тот не простил бы никому
другому. В то время как Вольтер с самого начала вступил на путь неуме-
ренного славословия, которое начинало уже тяготить его самого, циник Ла-
метри вел себя попрежнему, приятно проводил время, чувствуя себя с Фрид-
рихом так же непринужденно, как с первым встречным, и ему не приходилось
проклинать и ниспровергать кумир, которому он никогда ничем не жертвовал
и ничего не обещал. Именно поэтому Фридрих, начавший уже скучать в об-
ществе Вольтера, по-прежнему веселился, дружески беседуя с Ламетри, и не
мог без него обойтись: ведь это был единственный человек, не притворяв-
шийся, что ему весело в обществе короля.
Маркиз д'Аржанс состоял в должности камергера с окладом в шесть тысяч
франков (обер-камергер Вольтер получал двадцать тысяч). То был легкомыс-
ленный философ, способный, но поверхностный литератор, истинный француз
своего времени, добрый, ветреный, распутный, чувствительный, храбрый и в
то же время изнеженный, остроумный, великодушный и насмешливый; человек
неопределенного возраста, мечтательный, как юноша, и склонный к скепти-
цизму, как старик, он всю свою молодость отдал актрисам, то обманывая
их, то будучи обманут сам, без памяти влюблялся в каждую и в конце кон-
цов тайно женился на мадемуазель Кошуа, лучшей актрисе Французской коме-
дии в Берлине, особе некрасивой, но умной, которой ему вздумалось дать
образование. Фридрих еще не знал об этом тайном союзе, и д'Аржанс осте-
регался говорить о нем тем, кто мог его выдать. Вольтер, однако, был
посвящен в тайну. Д'Аржанс искренно любил короля, но тот любил его не
больше, чем всех остальных. Фридрих не верил в чью бы то ни было привя-
занность, и бедный д'Аржанс оказывался то соучастником, то мишенью самых
жестоких его шуток.
Известно, что полковник, которого Фридрих наградил высокопарным проз-
вищем Квинта Ицилия, был попросту француз Гишар, неутомимый воин и уче-
ный стратег, а впрочем, изрядный мошенник, как все люди такого толка, и
царедворец в полном смысле этого слова.
Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем исторических лиц, не бу-
дем говорить об Альгаротти. Расскажем только, как вели себя гости Фрид-
риха в его отсутствие. Впрочем, мы уже упомянули, что они не только не
освободились от угнетавшего их тайного смущения, а напротив, почувство-
вали себя еще хуже и при каждом слове поглядывали на полуоткрытую дверь,
в которую вышел король и за которой он, быть может, наблюдал за ними.
Исключением оказался один Ламетри. Заметив, что в отсутствие короля
им стали небрежно прислуживать за столом, он вскричал:
- Что же это такое, черт побери! По-моему, со стороны хозяина крайне
неучтиво оставлять нас без слуг и без шампанского. Пойду взгляну, там ли
он, и выскажу ему свое неудовольствие.
Он встал, вошел, не побоявшись быть нескромным, в опочивальню короля
и тотчас вернулся с возгласом:
- Никого! Нет, как вам это понравится? Ничуть не удивлюсь, если ока-
жется, что он сел на коня и совершает при свете факелов прогулку, чтобы
ускорить процесс пищеварения. Вот чудак!
- Сами вы чудак! - ответил Квинт Ицилий, который никак не мог привык-
нуть к странному поведению Ламетри.
- Так, стало быть, король ушел? - спросил Вольтер, вздохнув свобод-
нее.
- Да, король ушел, - сказал, входя в комнату, барон фон Пельниц. - Я
только что встретил его на заднем дворике в сопровождении одно-
го-единственного пажа. Он был в сером плаще, который всегда надевает,
когда хочет, чтобы его не узнали, и, разумеется, я его не узнал.
Мы должны сказать несколько слов о третьем камергере - новом госте,
только что вошедшем в столовую, - не то читатель не поймет, каким обра-
зом ктолибо, кроме Ламетри, посмел столь дерзко отозваться о властелине.
Пельниц, чей возраст был так же загадочен, как размер его содержания и
его обязанности, был тот самый прусский барон, тот светский развратник
времен регентства, который в молодости блистал при дворе графини
Пфальцской - матери герцога Орлеанского - тот самый неистовый игрок, чьи
долги уже отказался платить прусский король, тот авантюрист крупного
масштаба, циничный и распутный, весьма склонный к наушничеству и немного
мошенник, тот наглый царедворец, которого держал на привязи, кормил,
презирал, осыпал насмешками и весьма скупо оплачивал его хозяин. И
все-таки этот хозяин не мог" без него обойтись, ибо всякий неограничен-
ный властелин ощущает потребность иметь под рукой человека, который спо-
собен на любую подлость, ибо находит в этом некоторое возмещение своих
собственных унижений и смысл своего существования. Вдобавок, Пельниц
состоял в то время директором театров его величества, своего рода глав-
ным распорядителем придворных увеселений. Его тогда уже называли стари-
ком Пельницем, как называли тридцать лет спустя. Это был вечный царедво-
рец - ведь некогда он был пажом покойного короля. Утонченный разврат в
духе регентства сочетался в нем с грубым цинизмом Табачной коллегии
Вильгельма Толстого и с дерзкой непреклонностью царствования Фридриха
Великого, отмеченного остроумием и военщиной. Так как единственной ми-
лостью со стороны последнего была постоянная опала, Пельниц не слишком
боялся ее потерять, тем более что роль наемного подстрекателя, которую
он неизменно играл, действительно делала его неуязвимым для чьих бы то
ни было наветов в глазах повелителя, чьи поручения он выполнял.
- Черт побери! - вскричал Ламетри. - Надо бы вам, милейший барон,
пойти следом за королем, а потом прийти сюда и рассказать нам его прик-
лючения. Вот бы мы помучили его потом - получилось бы так, словно мы, не
вставая из-за стола, видели, где он был и что делал.
- Или лучше того, - со смехом подхватил Пельниц, - сказали бы ему об
этом только завтра, а свою прозорливость приписали бы чародею.
- Что это еще за чародей? - спросил Вольтер.
- Знаменитый граф де Сен-Жермен. Нынче утром он появился в Берлине.
- Вот как! Интересно бы узнать, кто он - шарлатан или сумасшедший.
- Это нелегкое дело, - ответил Ламетри. - Он так искусно скрывает
свою игру, что никто не может сказать про него ничего определенного.
- Видно, не такой уж он сумасшедший! - вставил Альгаротти.
- Поговорим о Фридрихе, - сказал Ламетри. - Мне хочется какой-нибудь
занятной историей возбудить его любопытство, а он в награду угостит нас
СенЖерменом и его допотопными приключениями. Это будет очень забавно. Но
где же все-таки сейчас наш монарх? Барон, вы знаете, где он! Вы чересчур
любопытны и, конечно, проследили за ним или чересчур хитры и уже давно
обо всем догадались.
- Если угодно, я готов рассказать... - начал Пельниц.
- Надеюсь, сударь, - побагровев от негодования, вмешался Квинт, - что
вы не станете отвечать на странные вопросы Ламетри. Если его величест-
во...
- Ах, милейший, - перебил его Ламетри, - с десяти часов вечера до
двух утра здесь нет никакого величества. Фридрих установил это раз нав-
сегда, и я знаю лишь один закон: "За ужином король не существует". Да
разве вы не видите, что бедняга король скучает, и разве вы, плохой слуга
и плохой друг, не хотите хотя бы в отрадные ночные часы помочь ему за-
быть о гнете его величия? Ну, Пельниц, ну, добрый барон, скажите же нам,
где сейчас король?
- Я не желаю этого знать! - заявил Квинт, выходя из-за стола.
- Как хотите, - сказал Пельниц. - Пусть те, кто не желает слушать,
заткнут уши!
- Я весь превратился в слух, - сказал Ламетри.
- Я тоже, черт побери, - смеясь сказал Альгаротти.
- Господа, - проговорил Пельниц. - Его величество находится сейчас у
синьоры Порпорины.
- Да вы просто морочите нас! - вскричал Ламетри. И добавил латинскую
фразу, которую я не могу перевести, так как не знаю латыни.
Квинт Ицилий побледнел и вышел. Альгаротти прочитал вслух итальянский
сонет, который тоже остался для меня не вполне понятным. А Вольтер тут
же сочинил четверостишие, сравнивая Фридриха с Юлием Цезарем. После чего
три ученых мужа с улыбкой переглянулись, а Пельниц повторил с серьезным
видом:
- Даю вам честное слово, что король сейчас у Порпорины.
- Не могли бы вы преподнести нам что-нибудь другое? - сказал д'Ар-
жанс, который был недоволен этим разговором, ибо не принадлежал к числу
людей, выдающих чужие тайны, чтобы поднять свой авторитет.
Пельниц нимало не смутился.
- Тысяча чертей, господин маркиз! Когда король говорит, что вы нахо-
дитесь у мадемуазель Кошуа, мы и не думаем возмущаться. Почему же вас
так возмущает тот факт, что король находится у мадемуазель Порпорины?
- Напротив, он мог бы стать для вас весьма поучительным, - возразил
Альгаротти, - и если это правда, я поеду сообщить об этом в Рим.
- Его святейшество любит позубоскалить, - добавил Вольтер, - и он от-
пустит на этот счет какую-нибудь забавную шутку.
- Над чем это будет зубоскалить его святейшество? - спросил король,
неожиданно появляясь в дверях столовой.
- Над любовными похождениями Фридриха Великого и Порпорины из Вене-
ции, - дерзко ответил Ламетри.
Король побледнел и бросил грозный взгляд на своих гостей; гости тоже
побледнели - кто больше, кто меньше, - все, за исключением Ламетри.
- Ничего не поделаешь, - спокойно заявил Ламетри. - Сегодня вечером в
театре господин де СенЖермен предсказал, что в тот час, когда Сатурн
пройдет между Львом и Девой, его величество, в сопровождении пажа...
- Что же он такое, этот граф де Сен-Жермен? - спросил король, невоз-
мутимо садясь за стол и протягивая свой стакан Ламетри, чтобы тот налил
ему шампанского.
Все заговорили о Сен-Жермене, и буря рассеялась, так и не разразив-
шись. В первую минуту наглость Пельница, который его предал, и смелость
Ламетри, который осмелился сказать это вслух, преисполнили короля гне-
вом, но Ламетри еще не успел закончить фразу, как Фридрих вспомнил, что
сам поручил Пельницу при первом удобном случае затеять разговор на из-
вестную тему и послушать, что будут говорить другие. Поэтому он тут же
овладел собой с той необычайной непринужденностью и легкостью, какие бы-
ли присущи ему одному, и никто больше не упомянул и словом о его ночной
прогулке. Ламетри, конечно, не побоялся бы снова о ней заговорить, но
мысли его немедленно приняли иное направление, которое предложил король.
Так Фридрих часто побеждал даже Ламетри, обращаясь с ним как с ребенком,
который вотвот разобьет зеркало или выпрыгнет из окна, если не отвлечь
его от этого каприза какой-нибудь игрушкой. Каждый высказал свое мнение
о знаменитом графе де Сен-Жермене, каждый рассказал свой анекдот.
Пельниц заявил, будто встречался с графом во Франции двадцать лет назад.
- И когда я увидел его сегодня утром, - добавил он, - мне показалось,
что мы расстались только вчера - он ничуть не постарел. Помнится, как-то
вечером во Франции, когда речь зашла о страстях господа нашего Иисуса
Христа, он вдруг воскликнул с самой забавной серьезностью: "Ведь говорил
же я ему, что его ждет плохой конец у этих злых иудеев. Я даже предска-
зал ему почти все, что с ним произошло впоследствии, но он не пожелал
меня слушать - рвение заставляло его презирать любую опасность. Его тра-
гическая гибель вызвала у меня такую скорбь, что я никогда не утешусь, и
до сих пор не могу думать о нем без слез". Тут этот проклятый граф и в
самом деле заплакал, и все мы тоже готовы были пролить слезу.
- Вы такой примерный христианин, - сказал король, - что меня это нис-
колько не удивляет.
Пельниц три или четыре раза внезапно менял религию ради выгодных
должностей, которыми король его соблазнял, желая поразвлечься.
- Ваша история давно всем известна, - сказал д'Аржанс барону, - это
просто выдумка. Я слышал кое-что получше. Нет, в моих глазах граф де
СенЖермен интересен и замечателен тем, что у него есть множество совер-
шенно новых и остроумных суждений об исторических событиях, оставшихся
для нас неясными и загадочными. По слухам, о каком бы предмете, о какой
бы эпохе с ним ни заговорили, он поражает собеседника своими познаниями
или умением тут же привести множество вполне правдоподобных и интересных
суждений, проливающих новый свет на самые таинственные факты.
- Если эти суждения действительно правдоподобны, - заметил Альгарот-
ти, - значит, он человек необыкновенно образованный и обладает к тому же
поразительной памятью.
- Более того! - сказал король. - Одного образования недостаточно,
чтобы объяснить историю. Очевидно, этот человек наделен могучим умом и
глубоким знанием человеческого сердца. Интересно бы узнать, какой порок
искалечил эту прекрасную натуру - желание ли сыграть исключительную
роль, приписать себе бессмертие и память о событиях, которые предшество-
вали существованию этого человека, или он просто заболел навязчивой иде-
ей вследствие глубоких размышлений и длительных научных занятий.
- Могу поручиться перед вашим величеством хотя бы в одном, - сказал
Пельниц, - в искренности и скромности нашего героя. Граф крайне неохотно
рассказывает о чудесных событиях, коих, как ему кажется, он был свидете-
лем. Ему стало известно, что его считают фантазером, шарлатаном, и, ви-
димо, это очень ему неприятно, так как теперь он отказывается обнаружить
свое сверхъестественное могущество.
- Скажите, государь, разве вы не умираете от желания увидеть и услы-
шать его? - спросил Ламетри. - Я просто сгораю от нетерпения.
- Неужели такие вещи могут вас интересовать? - возразил король. -
Зрелище безумия далеко не забавно.
- Согласен, если это действительно безумие. Ну, а если нет?
- Вы слышите, господа? - сказал король. - Человек, который ни во что
не верит, закоренелый атеист, увлекается чудесами и уже готов поверить в
бессмертие господина де Сен-Жермена! Впрочем, это неудивительно - ведь
все знают, что Ламетри боится смерти, грома и привидений.
- Не отрицаю, бояться привидений действительно глупо, - сказал Ламет-
ри, - но что касается грома и всего, что может стать причиной смерти, -
тут мои страхи вполне обоснованны и разумны. Чего же нам бояться, черт
побери, если не того, что может угрожать безопасности нашей жизни?
- Да здравствует Панург! - воскликнул Вольтер.
- Возвращаюсь к Сен-Жермену, - снова начал Ламетри. - Мессиру Пантаг-
рюэлю следовало бы завтра же пригласить его отужинать с нами.
- Ни в коем случае, - возразил король. - Вы и без того не совсем в
своем уме, мой бедный друг. Стоит Сен-Жермену появиться у меня в доме,
как все суеверные лица, - а их так много вокруг нас, - мигом придумают
сотню небылиц и разнесут их по всей Европе. Нет, нам нужен разум, доро-
гой Вольтер. О, разум, да придет царствие твое! Вот молитва, которую мы
должны повторять каждый вечер и каждое утро.
- Разум, разум! - сказал Ламетри. - Я нахожу его удобным и приятным,
когда он помогает мне оправдать и узаконить мои страсти, пороки... мои
желания, назовите это как хотите! Но когда он мне докучает, я хочу иметь
право выставить его за дверь. Мне не нужен такой разум - черт бы его
побрал! - который заставляет меня притворяться храбрецом, когда мне
страшно, стоиком, когда мне больно, смиренником, когда я вне себя от
гнева... Плевать мне на такой разум, я его не признаю. Это какое-то чу-
довище, химера, изобретенная старыми болтунами античности, которыми все
вы так восхищаетесь неизвестно почему. Пусть царствие его не придет ни-
когда! Я не поклонник неограниченной власти, в чем бы она ни проявля-
лась, и если бы кому-нибудь вздумалось принудить меня не верить в бога,
- а я не верую добровольно и совершенно искренно, - пожалуй, я бы тотчас
отправился на исповедь, просто из духа противоречия.
- О, как известно, вы способны на все, - сказал д'Аржанс, - даже на
то, чтобы уверовать в философский камень графа де Сен-Жермена.
- А почему бы нет? Это было бы так приятно и так пригодилось бы мне!
- Философский камень! - вскричал Пельниц, потряхивая своими пустыми,
беззвучными карманами и выразительно глядя на короля. - О да, пусть при-
дет царствие его, и поскорей! Такую молитву я готов читать каждое утро и
каждый вечер...
- Ах, вот оно что! - перебил его Фридрих, который всегда был глух к
подобным намекам. - Стало быть, ваш Сен-Жермен причастен также и к ис-
кусству делать золото? Этого я не знал!
- Так позвольте же мне от вашего имени пригласить его к ужину на
завтра, - сказал Ламетри. - Думаю, что и вам не мешало бы проникнуть в
его тайну, господин Гаргантюа. У вас большие потребности и гигантские
аппетиты - и как у короля, и как у преобразователя.
- Замолчи, Панург, - ответил Фридрих. - Отныне твой Сен-Жермен разоб-
лачен. Это дерзкий обманщик, и я прикажу установить за ним бдительный
надзор, ибо нам известно, что люди, владеющие этим прекрасным ис-
кусством, обычно вывозят из страны больше золота, нежели оставляют в
ней. Разве вы уже успели забыть, господа, знаменитого чародея Калиостро,
которого я велел выгнать из Берлина не более шести месяцев назад?
- И который увез у меня сотню экю, - подхватил Ламетри. - Пусть
дьявол отнимет их у него!
- Он увез бы их и у Пельница, если бы только они у него были, - доба-
вил д'Аржанс.
- Вы прогнали его, - сказал Фридриху Ламетри, - а он отплатил вам не-
дурной шуткой.
- Какой?
- Ах, вы ничего не знаете? Так я угощу вас одним рассказом.
- Главное достоинство всякого рассказа - его краткость, - заметил ко-
роль.
- Мой заключается в двух словах. Всем известно, что в тот день, когда
ваше пантагрюэльское величество приказали великому Калиостро убираться
восвояси вместе с его кубами, ретортами, привидениями и дьяволами, в тот
самый день, ровно в двенадцать часов пополудни, он собственной персоной
проехал в своей коляске через все городские заставы Берлина одновремен-
но. Да, да, это могут засвидетельствовать более двадцати тысяч человек.
Каждый из сторожей, охраняющих заставы, видел его в той же шляпе, в том
же парике, в той же самой коляске, с тем же багажом, на тех же лошадях,
и вам никогда не удастся разубедить их в том, что в этот день существо-
вало пять или шесть живых Калиостро.
Рассказ понравился всем. Не смеялся только Фридрих. Он весьма серьез-
но интересовался успехами милого его сердцу разума, и проявления суеве-
рия, доставлявшие столько пищи для остроумия и веселости Вольтеру, вызы-
вали у него лишь возмущение и досаду.
- Вот он, народ! - вскричал король, пожимая плечами. - Ах, Вольтер,
вот он, народ! И это в то самое время, когда живете вы, когда яркий свет
вашего факела озаряет весь мир! Вас изгнали, подвергли преследованиям, с
вами боролись всеми возможными способами, а Калиостро - стоит ему
где-нибудь показаться, и все уже околдованы. Еще немного, и его будут
носить на руках!
- А знаете ли вы, - спросил Ламетри, - что самые знатные ваши дамы
так же верят в Калиостро, как и добрые кумушки из простонародья? Да бу-
дет вам известно, что эту историю мне передала самая хорошенькая из ва-
ших придворных дам.
- Держу пари, что это госпожа фон Клейст! - сказал король.
- "Ты сам ее назвал!" - продекламировал Ламетри.
- Вот он уже на ты с королем, - проворчал Квинт Ицилий, за несколько
минут до того вошедший в комнату.
- Милейшая фон Клейст совсем помешалась, - сказал Фридрих. - Она са-
мая заядлая фантазерка, самая ярая поклонница гороскопов и волшебства...
Надо проучить ее - пусть будет поосторожнее! Она сбивает с толку всех
наших дам и, говорят, заразила своим помешательством даже собственного
супруга: он приносит в жертву дьяволу черных козлов, чтобы разыскать
сокровища, зарытые в бранденбургских песках.
- Но ведь все это считается у вас образцом самого хорошего тона, па-
паша Пантагрюэль, - сказал Ламетри. - Неужели вам угодно, чтобы и женщи-
ны подчинились вашему угрюмому богу - Разуму? Женщины существуют, чтобы
развлекаться и развлекать нас. Право же, в тот день, когда они потеряют
свое безрассудство, мы сами окажемся в дураках! Госпожа фон Клейст очень
мила, когда рассказывает о магах и чародеях. И щедро угощает ими Soror
Amalia...
- Что это еще за Soror Amalia? - с удивлением спросил король.
- Да ваша благородная и прелестная сестра - аббатиса Кведлинбургская.
Ни для кого не секрет, что она всем сердцем предана магии и...
- Замолчи, Панург! - прогремел король, стукнув табакеркой по столу.
III
Наступило молчание, и часы медленно пробили полночь [3]. Обычно
Вольтер, когда чело его дорогого Траяна омрачалось, умел искусно переме-
нить разговор и сгладить неприятное впечатление, невольно отражавшееся и
на остальных сотрапезниках. Однако в этот вечер Вольтер, печальный и
больной, сам испытывал глухой отголосок того прусского сплина, который
быстро овладевал всеми счастливыми смертными, призванными созерцать
Фридриха в ореоле его славы. Как раз сегодня утром Ламетри передал ему
роковую фразу Фридриха, которой суждено было преобразить притворную
дружбу этих двух выдающихся людей в весьма реальную вражду [4]. Поэтому
он не сказал ни слова. "Пусть он выбрасывает кожуру Ламетри, когда ему
вздумается, - думал Вольтер. - Пусть сердится, пусть страдает, только бы
поскорее кончился этот ужин. У меня резь в животе, и все его любезности
не облегчат моей боли".
Итак, Фридриху волей-неволей пришлось сделать над собой усилие и об-
рести свое философское спокойствие без посторонней помощи.
- Раз уж зашла речь о Калиостро, - сказал он, - и только что пробил
час, когда принято говорить о привидениях, я расскажу вам одну историю,
и вы сами поймете, как следует относиться к искусству чародеев. Это
приключение - чистая правда, ее рассказал мне тот самый человек, с кото-
рым оно произошло прошлым летом. Сегодняшний случай в театре напомнил
мне о нем, и, быть может, этот случай имеет какую-то связь с тем, что вы
сейчас услышите.
- А история будет страшная? - спросил Ламетри.
- Возможно! - ответил король.
- Если так, я затворю дверь, что за моей спиной. Не выношу открытых
дверей, когда говорят о привидениях и чудесах.
Ламетри закрыл дверь, и король начал:
- Как вы знаете, Калиостро умел показывать легковерным людям картины,
или, вернее, своего рода волшебные зеркала, в которых по его желанию по-
являлись изображения отсутствующих людей. Он уверял, что застает этих
людей врасплох и таким образом показывает их в самые сокровенные и самые
интимные минуты их жизни. Ревнивые женщины ходили к нему, чтобы узнать о
неверности мужей или любовников. Бывало и так, что любовники и мужья по-
лучали у него самые невероятные сведения о поведении некоторых дам, и,
говорят, волшебное зеркало выдало множество тайных пороков. Так или ина-
че, но итальянские певцы оперного театра однажды вечером пригласили Ка-
лиостро на веселый ужин, сопровождаемый прекрасной музыкой, а взамен
попросили его показать им несколько образчиков его искусства. Калиостро
согласился и, назначив день, в свою очередь пригласил к себе Порпорино,
Кончолини, мадемуазель д'Аструа и мадемуазель Порпорину, обещая показать
все, что им будет угодно. Семейство Барберини также было приглашено. Ма-
демуазель Жанна Барберини попросила показать ей покойного дожа Венеции,
и так как господин Калиостро весьма искусно воскрешает покойников, она
увидела его, сильно перепугалась и в смятении вышла из темной комнаты,
где чародей устроил ей свидание с призраком. Я сильно подозреваю, что
мадемуазель Барберини любит "позубоскалить", как говорит Вольтер, и ра-
зыграла ужас нарочно, чтобы посмеяться над итальянскими актерами, кото-
рые вообще не отличаются храбростью и наотрез отказались подвергнуть се-
бя подобному испытанию. Мадемуазель Порпорина со свойственным ей
бесстрастным видом заявила господину Калиостро, что она уверует в его
искусство, если он покажет ей человека, о котором она думает в настоящую
минуту и которого ей незачем называть, поскольку чародей, должно быть,
читает в ее душе, как в открытой книге. "То, о чем вы меня просите, не-
легко, - ответил Калиостро, - но, кажется, я смогу удовлетворить ваше
желание, если только вы дадите мне самую торжественную и страшную клят-
ву, что не обратитесь к тому, кого я вам покажу, ни с одним словом и не
сделаете, пока он будет перед вами, ни одного движения, ни одного жес-
та". Порпорина поклялась и вошла в темную комнату с большой реши-
тельностью. Незачем напоминать вам, господа, что эта молодая особа обла-
дает необыкновенной твердостью и прямотой характера. Она хорошо образо-
ванна, здраво рассуждает о многих вещах, и у меня есть основания думать,
что она не подвержена влиянию каких-либо ложных или узких взглядов. Пор-
порина так долго оставалась в комнате с призраками, что ее спутники уди-
вились и встревожились. Все происходило, однако, в абсолютной тишине.
Выйдя оттуда, она была очень бледна, и, говорят, слезы лились из ее
глаз, но она тотчас же сказала товарищам: "Друзья мои, если господин Ка-
лиостро чародей, то это не настоящий чародей. Никогда не верьте тому,
что он вам покажет". И не пожелала объяснить ничего более. Но несколько
дней спустя Кончолини рассказал мне на одном из моих концертов об этом
вечере с чудесами, и я решил расспросить Порпорину, что и сделал, как
только пригласил ее петь в Сан-Суси. Заставить ее говорить оказалось не-
легко, но в конце концов она рассказала следующее:
"Без сомнения, Калиостро обладает необыкновенными способами вызывать
призраки, и они до такой степени похожи на реальных лиц, что самые урав-
новешенные люди не могут не взволноваться. Но все-таки он не волшебник,
и то, что он якобы прочитал в моей душе, было, я уверена, основано на
его осведомленности о некоторых обстоятельствах моей жизни. Однако эта
осведомленность была неполной, и я бы не посоветовала вам, государь (это
все еще слова Порпорины, - пояснил король), назначать его министром ва-
шей полиции, ибо он мог бы наделать немало оплошностей. Ведь когда я
попросила его показать мне одного отсутствующего человека, я имела в ви-
ду маэстро Порпору, моего учителя музыки - сейчас он в Вене, - а вместо
него я увидела в волшебной комнате одного дорогого мне друга, скончавше-
гося в этом году.
- Черт подери! - произнес д'Аржанс, - пожалуй, это будет потруднее,
чем показать живого!
- Подождите, господа. Калиостро, имевший неточные сведения, даже не
подозревал, что человек, которого он показал мадемуазель Порпорине,
умер. После того как призрак исчез, он спросил у певицы, довольна ли она
тем, что увидела. "Прежде всего, сударь, - ответила она, - я хотела бы
понять, что это было. Объясните мне, прошу вас". - "Это не в моей влас-
ти, - ответил Калиостро. - Вы узнали, что ваш друг спокоен и что труд
его приносит пользу, - этого довольно". - "Увы! - возразила синьора Пор-
порина. - Сами того не зная, вы причинили мне большое горе - вы показали
человека, которого я не могла надеяться увидеть, и выдаете его за живо-
го, меж тем как я сама закрыла ему глаза полгода назад".
- Вот, господа, - продолжал Фридрих, - как обманываются эти чародеи,
желая обмануть других, и как разрушаются их хитроумные планы из-за ка-
кой-нибудь пружинки, которой нет в механизме их тайной полиции. Правда,
до известного предела они проникают в семейные тайны, в секреты личных
привязанностей, и так как все человеческие судьбы более или менее сход-
ны, а люди, склонные верить в чудеса, как правило, не слишком придирчи-
вы, то из тридцати раз чародеи угадывают двадцать; и хотя в десяти слу-
чаях из тридцати они ошибаются, на это никто не обращает внимания, тогда
как об удачных опытах громко кричат на всех перекрестках. То же происхо-
дит и с гороскопами. Вам предсказывают целый ряд самых обыденных вещей,
таких, какие неизбежно случаются со всеми людьми: например, путешествие,
болезнь, потерю друга или родственника, получение наследства, какую-ни-
будь встречу, интересное письмо и другие самые заурядные события челове-
ческой жизни. Но вдумайтесь, на какие катастрофы, на какие горести обре-
кают людей слабых и впечатлительных ложные откровения этакого Калиостро!
Поверив ему, муж убьет ни в чем не повинную жену; мать, которой покажут,
как где-то вдали умирает ее отсутствующий сын, сойдет с ума от горя, а
сколько других несчастий причиняет лженаука этих мнимых прорицателей!
Все это гнусно, и вы должны признать, что я правильно поступил, изгнав
из своего государства этого Калиостро, который угадывает так верно и пе-
редает такие добрые вести о здоровье людей, умерших и преданных земле.
- Допустим, - возразил Ламетри, - но все это не объясняет, каким об-
разом Порпорина вашего величества увидела своего мертвеца здравым и нев-
редимым. Ведь если она обладает такой твердостью и таким благоразумием,
как утверждает ваше величество, то это противоречит доводам вашего вели-
чества. Правда, волшебник ошибся, вытащив из своей кладовой мертвеца
вместо живого, который ей понадобился, но это еще больше убеждает в том,
что он располагает жизнью и смертью, и тут он сильнее вашего величества,
ибо, не в обиду будь сказано вашему величеству, вы повелели убить на
войне множество людей, но не смогли воскресить хотя бы одного из них.
- Так, стало быть, мы будем верить в дьявола, дорогой мой подданный,
- спросил король, смеясь над уморительными взглядами, которые бросал Ла-
метри на Квинта Ицилия всякий раз, как торжественно произносил титул ко-
роля.
- Почему бы нам и не уверовать в этого беднягу - Сатану? На него
столько клевещут, а он так умен! - отпарировал Ламетри.
- В огонь манихея! - сказал Вольтер, поднося свечу к парику молодого
доктора.
- И все же, великолепный Фриц, - продолжал тот, - я представил вам
неоспоримый довод: либо прелестная Порпорина безрассудна, легковерна и
видела своего мертвеца, либо она философ и не видела ровно ничего. Но
ведь все-таки она испугалась? Она сама призналась в этом?
- Она не испугалась, - ответил король, - она огорчилась, как огорчил-
ся бы всякий при виде портрета, в точности воспроизводящего любимое су-
щество, которое уже невозможно когда-либо увидеть. Но если говорить на-
чистоту, то я думаю, что она испугалась уже после, задним числом, и что,
выйдя из этого испытания, она утратила частицу своего обычного душевного
спокойствия. С тех пор на нее находят приступы черной меланхолии, а это
всегда является признаком слабости или нервного расстройства. Я убежден,
что ум ее потрясен, хоть она и отрицает это. Нельзя безнаказанно играть
с обманом. Обморок, который случился с ней нынче вечером, является,
по-моему, следствием всей этой истории. И я готов держать пари, что в ее
помраченном мозгу затаился смутный страх перед чудодейственным мас-
терством, которое приписывают Сен-Жермену. Мне сказали, что, вернувшись
из театра домой, она не перестает плакать.
- Ну, тут уж позвольте не поверить вам, ваше дражайшее величество, -
сказал Ламетри. - Вы навестили ее, и, стало быть, она уже не плачет.
- Вам не терпится, Панург, узнать о цели моего визита. И вам тоже,
д'Аржанс, хоть вы молчите и делаете вид, будто вас это не интересует. А
может быть, и вам, дорогой Вольтер? Вы тоже не говорите ни слова, но,
вероятно, думаете о том же.
- Можно ли не интересоваться тем, что считает нужным делать Фридрих
Великий? - ответил Вольтер, видя, что король разговорился, и стараясь
быть любезным. - Пожалуй, есть люди, которые не имеют права ничего утаи-
вать от других, поскольку каждое их слово - пример и каждый поступок -
образец.
- Дорогой друг, смотрите, как бы я не возгордился. Да и кто бы мог не
возгордиться, когда его хвалит Вольтер? И тем не менее вы, конечно, под-
шучивали надо мной во время моего пятнадцатиминутного отсутствия. Однако
не можете же вы предположить, что за эти пятнадцать минут я успел дойти
до Оперы, где живет Порпорина, прочитать ей длинный мадригал и вернуться
сюда пешком, - ибо я шел пешком.
- Ну, Опера находится совсем близко отсюда, - возразил Вольтер, - и
вам - вполне довольно четверти часа, чтобы выиграть сражение.
- Ошибаетесь, на это требуется значительно больше времени, - сдержан-
но ответил король. - Спросите у Квинта Ицилия или вот у маркиза - ему
хорошо известно, как целомудренны актрисы, и он скажет вам, что требует-
ся куда больше четверти часа, чтобы их покорить.
- Полноте, государь, это зависит от...
- Да, это зависит от многого, но хочу надеяться, что мадемуазель Ко-
шуа досталась вам не так легко. Так вот, господа, я не видел сейчас ма-
демуазель Порпорину, а только справился у горничной о здоровье ее госпо-
жи.
- Вы, государь! - вскричал Ламетри.
- Мне захотелось самому отнести ей флакон с лекарством. Я вспомнил,
что оно очень помогало мне при спазмах желудка, от которых я несколько
раз терял сознание. Что же вы молчите? Я вижу - вы остолбенели от изум-
ления! По-видимому, вам хочется рассыпаться в похвалах моей доброте -
отеческой и королевской, но вы не решаетесь, ибо в глубине души считаете
меня смешным.
- Право же, государь, - сказал Ламетри, - если вы влюблены, как обык-
новенный смертный, то я не вижу тут ничего дурного, и, по-моему, это не
дает повода ни для похвал, ни для насмешек.
- Ну, нет, добрый мой Панург, уж если говорить откровенно, я вовсе не
влюблен. Я обыкновенный смертный, это верно, но я не имею чести быть ко-
ролем Франции, и галантные нравы, свойственные такому великому государю,
как Людовик Пятнадцатый, были бы совсем не к лицу скромному маркизу
Бранденбургскому. У меня есть дела поважнее, приходится работать не пок-
ладая рук, чтобы моя бедная лавчонка не захирела, и мне некогда почивать
в рощах Киферы.
- В таком случае, мне непонятны ваши заботы об этой оперной певичке,
- сказал Ламетри. - Быть может, это причуда меломана? А если и это не
так, то я наотрез отказываюсь разгадать вашу загадку.
- Так или иначе, знайте, друзья мои, что я не любовник Порпорины и не
влюблен в нее. Я просто очень расположен к ней, потому что однажды, даже
не зная, кто я, она спасла мне жизнь. Рассказ об этом необыкновенном
приключении отнял бы сейчас слишком много времени - я поделюсь им с вами
как-нибудь в другой раз, а сегодня уже поздно, и господин Вольтер засы-
пает. Знайте только, что, если я здесь, а не в аду, куда меня хотел пос-
лать некий благочестивый субъект, этим я обязан Порпорине. Теперь вы
поймете, почему, узнав о ее серьезной болезни, мне захотелось осведо-
миться, жива ли она, и отнести ей флакон с лекарством Шталя, не желая
при этом прослыть в ваших глазах ни Ришелье, ни Лозеном. Итак, я проща-
юсь с вами, друзья мои. Вот уже восемнадцать часов, как я не снимал са-
пог, а через шесть мне снова придется их надевать. Молю бога, чтобы он
удостоил вас своего святого покровительства, как пишут в конце письма...
В ту самую минуту, когда на больших башенных часах дворца пробило
полночь и молодая светская аббатиса Кведлинбургская только что улеглась
в свою розовую шелковую постель, главная камеристка принцессы, ставя на
горностаевый коврик ее ночные туфельки, вдруг вздрогнула, и у нее выр-
вался возглас испуга: кто-то постучал в дверь спальни.
- Ты в своем уме? - спросила прекрасная Амалия, приоткрывая полог
кровати. - Что это тебе вздумалось подпрыгивать и охать?
- Разве ваше королевское высочество не слышали стука?
- Стука? Так поди посмотри, кто там.
- Ах, принцесса, да разве хоть один живой человек осмелится стучать в
дверь спальни вашего высочества в такой час? Ведь всем известно, что ва-
ше высочество уже легли почивать.
- Ни один живой человек не осмелится, говоришь ты? Значит, это покой-
ник. Так иди открой ему. Вот опять стучат. Иди же, не выводи меня из
терпения.
Полумертвая от страха, камеристка неверным шагом побрела к двери и
дрожащим голосом спросила: "Кто там?"
- Это я - госпожа фон Клейст, - ответил хорошо знакомый голос. - Если
принцесса еще не спит, скажите, что у меня есть для нее важные новости.
- Скорей! Скорей! Впусти ее! - вскричала принцесса. - И оставь нас.
Как только аббатиса и ее любимица остались наедине, последняя села в
ногах постели и сказала:
- Ваше королевское высочество были правы. Король до безумия влюблен в
Порпорину, но еще не стал ее любовником, и, разумеется, благодаря этому
пока что она имеет на него огромное влияние.
- Но каким образом тебе удалось узнать это за какой-нибудь час?
- Только что, когда я раздевалась, собираясь ложиться спать, моя гор-
ничная рассказала мне, что ее сестра служит камеристкой у этой самой
Порпорины. Тут уж я начала ее выспрашивать, выпытывать подробности, и
так, слово за слово, узнала, что она несколько минут назад была у сестры
и встретилась там с королем, выходившим от Порпорины.
- Ты уверена в этом?
- Моя горничная только что видела короля, как я вижу вас. Он даже за-
говорил с ней, приняв за сестру, а та в эту минуту была в другой комнате
и ухаживала за своей госпожой, больной или мнимой больной - не знаю. Ко-
роль осведомился о здоровье Порпорины с необыкновенной заботливостью. Он
с огорчением топнул ногой, узнав, что она все время плачет. Он не стал
просить позволения зайти к ней, боясь ее обеспокоить - таковы его
собственные слова. Он передал для нее очень дорогой флакон, а уходя,
приказал, чтобы утром больной сообщили, что в одиннадцать часов вечера
он заходил проведать ее.
- Вот это так приключение! - воскликнула принцесса. - Я просто не ве-
рю своим ушам. А твоя субретка хорошо знает короля в лицо?
- Кто не знает короля в лицо! Ведь он постоянно разъезжает верхом. К
тому же за пять минут до его прихода явился паж, чтобы узнать, нет ли у
красотки какого-нибудь визитера. А в это время сам король, закутанный с
ног до головы, стоял на улице внизу, соблюдая, по своему обыкновению,
строжайшее инкогнито.
- Итак, таинственность, заботливость, а главное - уважение: тут лю-
бовь, милая фон Клейст, или я ничего в этом не смыслю! И ты прибежала
сюда, несмотря на холод, на темноту, чтобы поскорее сообщить мне об
этом! Ах, бедняжка моя, как ты добра!
- Скажите-ка еще - несмотря на привидения. Известно ли вам, что вот
уже несколько ночей, как во дворце снова царит паника? Мой долговязый
егерь - он провожал меня сюда - дрожал как осиновый лист, когда мы про-
ходили с ним по коридорам.
|
