Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю,
Бобик. Здравствуй, милый! " Он взглянул на меня как-то особенно. Вы
думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это
необыкновенный ребенок.
Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и
съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.)
Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!
Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется,
если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде...
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в
тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом
упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал
раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу,
он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы,
когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем
его.
Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфекты?
Ирина. Соленый съел.
Тузенбах. Все?
Анфиса (подавая чай). Вам письмо, батюшка.
Вершинин. Мне? (Берет письмо.) От дочери. (Читает.) Да, конечно... Я,
извините, Мария Сергеевна, уйду потихоньку. Чаю не буду пить. (Встает
взволнованный.) Вечно эти истории...
Маша. Что такое? Не секрет?
Вершинин (тихо). Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно.
Ужасно неприятно все это. (Целует Маше руку.) Милая моя, славная, хорошая
женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит.)
Анфиса. Куда же он? А я чай подала... Экой какой.
Маша (рассердившись). Отстань! Пристаешь тут, покоя от тебя нет... (Идет с
чашкой к столу.) Надоела ты мне, старая!
Анфиса. Что ж ты обижаешься? Милая!
Голос Андрея. Анфиса!
Анфиса (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит.)
Маша (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на столе
карты.) Расселись тут с картами. Пейте чай!
Ирина. Ты, Машка, злая.
Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня!
Чебутыкин (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте...
Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает
что.
Наташа (вздыхает). Милая Маша, к чему употреблять в разговоре такие
выражения? При твоей прекрасной наружности в приличном светском обществе
ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не эти твои
слова. Je vous prie, pardonnez moi, Marie, mais vous avez des manieres un
peu grossieres.
Тузенбах (сдерживая смех). Дайте мне... дайте мне... Там, кажется,
коньяк...
Наташа. Il parait, que mon Бобик deja ne dort pas, проснулся. Он у меня
сегодня нездоров. Я пойду к нему, простите... (Уходит.)
Ирина. А куда ушел Александр Игнатьич?
Маша. Домой. У него опять с женой что-то необычайное.
Тузенбах (идет к Соленому, в руках графинчик с коньяком). Все вы сидите
один, о чем-то думаете -- и не поймешь, о чем. Ну, давайте мириться.
Давайте выпьем коньяку.
Пьют.
Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий
вздор... Куда ни шло!
Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился.
Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то
произошло. У вас характер странный, надо сознаться.
Соленый (деклатируя). Я странен, не странен кто ж! Не сердись, Алеко!
Тузенбах. И при чем тут Алеко...
Пауза.
Соленый. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я
уныл, застенчив и... говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и
благороднее очень, очень многих. И могу это доказать.
Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда
мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло,
напьюсь сегодня. Выпьем!
Соленый. Выпьем.
Пьют.
Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова.
(Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят... (Достает из
кармана флакон с духами и льет на руки.)
Тузенбах. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец,
решил. Буду работать.
Соленый (деклатируя). Не сердись, Алеко... Забудь, забудь мечтания свои...
Пока они говорят, Андрей входит с книгой тихо и садится у свечи.
Тузенбах. Буду работать.
Чебутыкин (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее
кавказское: суп с луком, а на жаркое -- чехартма, мясное.
Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука.
Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины.
Соленый. А я вам говорю, черемша -- лук.
Чебутыкин. А я вам говорю, чехартма -- баранина.
Соленый. А я вам говорю, черемша -- лук.
Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не
ели чехартмы.
Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как
от чеснока.
Андрей (умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас!
Тузенбах. Когда придут ряженые?
Ирина. Обещали к девяти; значит, сейчас.
Тузенбах (обнимает Андрея). Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...
Андрей (пляшет и поет). Сени новые, кленовые...
Чебутыкин (пляшет). Решетчаты-е!
Смех.
Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте
выпьем на ты. И я с тобой, Андрюша, в Москву, в университет.
Соленый. В какой? Б Москве два университета.
Андрей. В Москве один университет.
Соленый. А я вам говорю -- два.
Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше.
Соленый. В Москве два университета!
Ропот и шиканье.
В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать,
если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в
другую комнату... (Уходит в одну из дверей.)
Тузенбах. Браво, браво! (Смеется.) Господа, начинайте, я сажусь играть!
Смешной этот Соленый... (Садится за пианино, играет вальс.)
Маша (танцует вальс одна). Барон пьян, барон пьян, барон пьян!
Входит Наташа.
Наташа (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебутыкину, потом тихо
уходит.)
Чебутыкин трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то.
Ирина. Что такое?
Чебутыкин. Нам пора уходить. Будьте здоровы.
Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить.
Ирина. Позвольте... А ряженые?..
Андрей (сконфуженный). Ряженых не будет. Видишь ли, моя милая, Наташа
говорит, что Бобик не совсем здоров, и потому... Одним словом, я не знаю,
мне решительно все равно.
Ирина (пожимая плечами). Бобик нездоров!
Маша. Где наша не пропадала! Гонят, стало быть, надо уходить. (Ирине.) Не
Бобик болен, а она сама... Вот! (Стучит пальцем по лбу.) Мещанка!
Андрей уходит в правую дверь к себе, Чебутыкин идет за ним; в зале
прощаются.
Федотик. Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен
ребеночек, то, конечно... Я завтра принесу ему игрушечку...
Родэ (громко). Я сегодня нарочно выспался после обеда, думал, что всю ночь
буду танцевать. Ведь теперь только девять часов!
Маша. Выйдем на улицу, там потолкуем. Решим, что и как.
Слышно: "Прощайте! Будьте здоровы! " Слышен веселый смех Тузенбаха. Все
уходят. Анфиса и горничная убирают со стола, тушат огни. Слышно, как поет
нянька. Андрей в пальто и шляпе и Чебутыкин тихо входят.
Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния,
да и потому, что безумно любил твою матушку, которая была замужем...
Андрей. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно.
Чебутыкин. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а
одиночество сташная штука, голубчик мой... Хотя в сущности... конечно,
решительно все равно!
Андрей. Пойдемте скорей.
Чебутыкин. Что же спешить? Успеем.
Андрей. Я боюсь, жена бы не остановила.
Чебутыкин. А!
Андрей. Сегодня я играть не стану, только так посижу. Нездоровится... Что
мне делать, Иван Романыч, от одышки?
Чебутыкин. Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю.
Андрей. Пройдем кухней.
Уходят.
Звонок, потом опять звонок; слышны голоса, смех.
Ирина (входит). Что там?
Анфиса (шепотом). Ряженые!
Звонок.
Ирина. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят.
Анфиса уходит. Ирина в раздумье ходит по комнате; она взволнована. Входит
Соленый.
Соленый (в недоумении). Никого нет... А где же все?
Ирина. Ушли домой.
Соленый. Странно. Вы одни тут?
Ирина. Одна.
Пауза.
Прощайте.
Соленый. Давеча я вел себя недостаточно сдержанно, нетактично. Но вы не
такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда...Вы одна, только вы
одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю...
Ирина. Прощайте! Уходите.
Соленый. Я не могу жить без вас. (Идя за ней.) О, мое блаженство! (Сквозь
слезы.) О, счастье! Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел
ни у одной женщины...
Ирина (холодно). Перестаньте, Василий Васильич!
Соленый. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на
другой планете. (Трет себе лоб.) Ну, да все равно. Насильно мил не будешь,
конечно... Но счастливых соперников у меня не должно быть... Не должно...
Клянусь вам всем святым, соперника я убью... О, чудная!
Наташа проходит со свечой.
Наташа (заглядывает в одну дверь, в другую и проходит мимо двери, ведущей в
комнату мужа). Тут Андрей. Пусть читает. Вы простите, Василий Васильич, я
не знала, что вы здесь, я по-домашнему.
Соленый. Мне все равно. Прощайте! (Уходит.)
Наташа. А ты устала, милая, бедная моя девочка! (Целует Ирину.) Ложилась бы
спать пораньше.
Ирина. Бобик спит?
Наташа. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да
все то тебя нет, то мне некогда... Бобику в теперешней детской, мне
кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка. Милая,
родная, переберись пока к Оле!
Ирина (не понимая). Куда?
Слышно, к дому подъезжает тройка с бубенчуками.
Наташа. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику.
Он такой милашка, сегодня я говорю ему: "Бобик, ты мой! Мой! " А он на меня
смотрит своими глазеночками.
Звонок.
Должно быть, Ольга. Как она поздно!
Горничная подходит к Наташе и шепчет ей на ухо.
Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на
тройке. (Смеется.) Какие странные эти мужчины...
Звонок.
Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться...
(Горничной.) Скажи, сейчас.
Звонок.
Звонят... там Ольга, должно быть. (Уходит.)
Горничная убегает: Ирина сидит задумавшись; входят Кулыгин, Ольга, за ними
Вершинин.
Кулыгин. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер.
Вершинин. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых...
Ирина. Все ушли.
Кулыгин. И Маша ушла? Куда она ушла? А зачем Протопопов внизу ждет на
тройке? Кого он ждет?
Ирина. Не задавайте вопросов... Я устала.
Кулыгин. Ну, капризница...
Ольга. Совет только что кончился. Я замучилась. Наша начальница больна,
теперь я вместо нее. Голова, голова болит, голова... (Садится.) Андрей
проиграл вчера в карты двести рублей... Весь город говорит об этом...
Кулыгин. Да, и я устал на совете. (Садится.)
Вершинин. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все
обошлось, и я рад, отдыхаю теперь... Стало быть, надо уходить? Что ж,
позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной
куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!
Кулыгин. Устал. Не поеду. (Встает.) Устал. Жена домой пошла?
Ирина. Должно быть.
Кулыгин (целует Ирине руку). Прощай. Завтра и послезавтра целый день
отдыхать. Всего хорошего! (Идет.) Чаю очень хочется. Рассчитывал провести
вечер в приятном обществе и -- о, fallacem hominum spem!.. Винительный
падеж при восклицании...
Вершинин. Значит, один поеду. (Уходит с Кулыгиным, посвистывая.)
Ольга. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город говорит...
Пойду лягу. (Идет.) Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно!
Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова... (Уходит.)
Ирина(одна). Все ушли. Никого нет.
На улице гармоника, нянька поет песню.
Наташа (в шубе и шапке идет через залу; за чей горничная). Через полчаса я
буду дома. Только проедусь немножко. (Уходит.)
Ирина (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!
Занавес
Действие третье
Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами.
Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже
давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит Маша,
одетая, как обыкновенно, в черное платье.
Входит Ольга и Анфиса.
Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей... А говорю -- "пожалуйте наверх,
нешто, говорю, можно так ", -- плачут. "Папаша, говорят, не знаем где. Не
дай бог, говорят, сгорел ". Выдумали! И на дворе какие-то... тоже раздетые.
Ольга (вынимает из шкапа платья). Вот это серенькое возьми... И вот это...
Кофточку тоже... И эту юбку бери, нянечка... Что же это такое, боже мой!
Кирсановский переулок сгорел весь, очевидно... Это возьми... Это возьми...
(Кидает ей на руки платье). Вершинины бедные напугались... Их дом едва не
сгорел. Пусть у нас переночуют... домой их нельзя пускать... У бедного
Федотика все сгорело, ничего не осталось...
Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу...
Ольга (звонит). Не дозвонишься... (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!
В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома
проезжает пожарная команда.
Какой это ужас. И как надоело!
Входит Ферапонт.
Вот возьми снеси вниз... Там под лестницей стоят барышни Колотилины...
отдай им. И это отдай...
Ферапонт. Слушаю. В двенадцатом году Москва тоже горела. Господи ты боже
мой! Французы удивлялись.
Ольга. Иди, ступай...
Ферапонт. Слушаю. (Уходит.)
Ольга. Нянечка, милая, все отдай. Ничего нам не надо, все отдай, нянечка...
Я устала, едва на ногах стою... Вершининых нельзя отпускать домой...
Девочки лягут в гостиной, Александра Игнатьича вниз к барону... Федотика
тоже к барону, или пусть у нас в зале... Доктор, как нарочно, пьян, ужасно
пьян, и к нему никого нельзя. И жену Вершинина тоже в гостиной.
Анфиса (утомленно). Олюшка милая, не гони ты меня! Не гони!
Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит.
Анфиса (кладет ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я
работаю... Слаба стану, все скажут: пошла! А куда я пойду? Куда?
Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год...
Ольга. Ты посиди, нянечка... Устала ты, бедная... (Усаживает ее.) Отдохни,
моя хорошая. Побледнела как!
Наташа входит.
Наташа. Там говорят, поскорее нужно составить общество для помощи
погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать бедным людям,
это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят, как ни в чем не
бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в
городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.
Ольга (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно...
Наташа. Да... Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я
пополнела... и не правда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе
холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!
Анфиса уходит; пауза.
И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!
Ольга (оторопев). Извини, я тоже не понимаю...
Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за
баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее
по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница! А когда моя Софочка
вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.
Ольга. Не буду я начальницей.
Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.
Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас
так грубо обошлась с няней... Прости, я не в состоянии переносить... даже в
глазах потемнело...
Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости... Я не хотела тебя огорчать.
Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.
Ольга. Пойми, милая... мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу
этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю... я просто падаю
духом!
Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)
Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует
меня...
Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она
могла бы жить в деревне.
Ольга. Она уже тридцать лет у нас.
Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я тебя не понимаю, или же
ты не хочешь мена понять. Она не способна к труду, она только спит или
сидит.
Ольга. И пускай сидит.
Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь
слезы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас
горничная, кухарка... для чего же нам еще эта старуха? Для чего?
За сценой бьют в набат.
Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.
Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я --
дома, у теба ученье, у меня -- хозяйство. И если я говорю что насчет
прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра же не
было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой
ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если
ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно.
Входит Кулыгин.
Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает.
(Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале
казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая... Я
часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень
хорошая... Замучился. (Прислушивается.)
Ольга. Что?
Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно!
(Встает.) Вот он идет сюда, кажется... Слышите? Да, сюда... (Смеется.) Экий
какой, право... Я спрячусь. (Идет в угол к шкапу.) Этакий разбойник.
Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей в
глубину комнаты.)
Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате,
останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть
руки.
Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею
лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что
знал, ничего не помню, решительно ничего.
Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.
Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину -- умерла, и я
виноват, что она умерла. Да... Кое-что знал лет двадцать пять назад, а
теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно. Может
быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и
голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я
хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать,
угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир,
Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто
читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в
среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко,
мерзко... пошел, запил...
Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье, новое и
модное.
Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает
от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!
Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит...
(Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.
Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец!
In vino veritas, говорили древние.
Тузенбах. Меня все просят устроить концерт в пользу погорельцев.
Ирина. Ну, кто там...
Тузенбах. Можно бы устроить, если захотеть. Марья Сергеевна, например,
играет на рояле чудесно.
Кулыгин. Чудесно играет!
Ирина. Она уже забыла. Три года не играла... или четыре.
Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа,
но я, я понимаю и честчым словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет
великолепно, почти талантливо.
Кулыгин. Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная.
Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя
никто, никто не понимает!
Кулыгин (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в концерте?
Пауза.
Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен
признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но
у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то
я, пожалуй, поговорю с ним.
Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.
Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.
Пауза.
Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко.
Одни говорят, в Царство Польское, другие -- будто в Читу.
Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.
Ирина. И мы уедем!
Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!
Пауза; все огорчены и сконфужены.
Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вешь -- ах, Иван
Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!
Ирина. Это часы покойной мамы.
Чебутыкин. Может быть... Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только
кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а
на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.)
Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот
сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым...
(Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять... (Уходит.)
Вершинин. Да... (Смеется.) Как все это в сущности странно!
Пауза.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю -- дом наш цел
и невредим и вне опасности, но мои девочки стоят у порога в одном белье,
матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах
тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел
эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в
течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется
пережить еще на этом свете!
Набат; пауза.
Прихожу сюда, а мать здесь, кричит, сердится.
Маша входит с подушкой и садится на диван.
И когда мои девочки стояли у порога в одном белье, босые, и улица была
красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее
произошло много лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил,
зажигал... Между тем, в сущности, какая разница между тем, что есть и что
была! А пройдет еще немного времени, каких-нибудь двести -- триста лет, и
на нашу теперешнюю жизнь также будут смотреть и со страхом, и с насмешкой,
все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и
странным. О, наверное, какая это будет жизнь, какая жизнь! (Смеется.)
Простите, я опять зафилософствовался. Позвольте продолжать, господа. Мне
ужасно хочется филосовфствовать, такое у меня теперь настроение.
Пауза.
Точно спят все. Так я говорю: какая это будет жизнь! Вы можете себе только
представить... Вот таких, как вы, в городе теперь только три, в следующих
поколениях -- больше, все больше и больше, и придет время, когда все
изменится по-вашему, жить будут по-вашему, а потом и вы устареете,
народятся люди, которые будут лучше вас... (Смеется.) Сегодня у меня
какое-то особенное настроение. Хочется жить чертовски... (Поет.) Любви все
возрасты покорны, ее порывы благотворны... (Смеется.)
Маша. Трам-там-там...
Вершинин. Трам-там...
Маша. Тра-ра-ра?
Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.)
Входит Федотик.
Федотик (танцует). Погорел, погорел! Весь дочиста!
Смех.
Ирина. Что ж за шутки. Все сгорело?
Федотик (смеется). Все дочиста. Ничего не осталось. И гитара сгорела, и
фотография сгорела, и все мои письма... И хотел подарить вам записную
книжечку -- тоже сгорела.
Входит Соленый.
Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильич. Сюда нельзя.
Соленый. Почему же это барону можно, а мне нельзя?
Вершинин. Надо уходить, в саном деле. Как пожар?
Соленый. Говорят, стихает. Нет, мне положительно странно, почему это барону
можно, а мне нельзя? (Вынимает флакон с духами и прыскается.)
Вершинин. Трам-там-там.
Маша. Трам-там.
Вершинин (смеется, Соленому). Пойдемте в залу.
Соленый. Хорошо-с, так и запишем. Мысль эту можно б боле пояснить, да
боюсь, как бы гусей не раздразнить... (Глядя на Тузенбаха.) Цып, цып,
цып...
Уходит с Вершининым и Федотиком.
Ирина. Как накурил этот Соленый... (В недоумении.) Барон спит! Барон!
Барон!
Тузенбах (очнувшись). Устал я, однако... Кирпичный завод... Это я не брежу,
а в самом деле, скоро поеду на кирпичный завод, начну работать... Уже был
разговор. (Ирине нежно.) Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная... Мне
кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет... Вы нечальны,
вы недовольны жизнью... О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!
Маша. Николай Львович, уходите отсюда.
Тузенбах (смеясь). Вы здесь? Я не вижу. (Целует Ирине руку.) Прощайте, я
пойду... Я гляжу на вас теперь, и вспоминается мне, как когда-то давно, в
день ваших именин, вы, бодрая, веселая, говорили о радостях труда... И
какая мне тогда мерещилась счастливая жизнь! Где она? (Целует руку.) У вас
слезы на глазах. Ложитесь спать, уж светает... начинается утро... Если бы
мне было позволено отдать за вас жизнь свою!
Маша. Николай Львович, уходите! Ну, что право...
Тузенбах. Ухожу... (Уходит.)
Маша (ложится). Ты спишь, Федор?
Кулыгин. А?
Маша. Шел бы домой.
Кулыгин. Милая моя Маша, дорогая моя Маша...
Ирина. Она утомилась. Дал бы ей отдохнуть, Федя.
Кулыгин. Сейчас уйду... Жена моя хорошая, славная... Люблю тебя, мою
единственную...
Маша(сердито). Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant.
Кулыгин (смеется). Нет, право, она удивительная. Женат я на тебе семь лет,
а кажется, венчались только вчера. Честное слово. Нет, право, ты
удивительная женщина. Я доволен, я доволен, я доволен!
Маша. Надоело, надоело, надоело... (Встает и говорит сидя.) И вот не
выходит у меня из головы... Просто возмутительно. Сидит гвоздем в голове,
не могу молчать. Я про Андрея... Заложил он этот дом в банке, и все деньги
забрала его жена, а ведь дом принадлежит не ему одному, а нам четверым! Он
должен это знать, если он порядочный человек.
Кулыгин. Охота тебе, Маша! На что тебе? Андрюша кругом должен, ну, и бог с
ним.
Маша. Это во всяком случае возмутительно. (Ложится.)
Кулыгин. Мы с тобой не бедны. Я работаю, хожу в гимназию, потом уроки
даю... Я честный человек. Простой... Omnia mea mecum porto, как говорится.
Маша. Мне ничего не нужно, но меня возмущает несправедливость.
Пауза.
Ступай, Федор.
Кулыгин (целует ее). Ты устала, отдохни с полчасика, а я там посижу,
подожду. Спи... (Идет.) Я доволен, я доволен, я доволен. (Уходит.)
Ирина. В самом деле, как измельчал наш Андрей, как он выдохся и постарел
около этой женщины! Когда-то готовился в профессора, а вчера хвалился, что
попал, наконец, в члены земской управы. Он член управы, а Протопопов
председатель... Весь город говорит, смеется, и только он один ничего не
знает и не видит... И вот все побежали на пожар, а он сидит у себя в
комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет. (Нервно.) О, ужасно,
ужасно, ужасно! (Плачет.) Я не могу, не могу переносить больше!.. Не могу,
не могу!..
Ольга входит, убирает около своего столика.
(Громко рыдает.) Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!..
Ольга (испугавшись). Что ты, что ты? Милая!
Ирина (рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все
забыла, забыла... у меня перепуталось в голове... Я не помню, как
по-итальянски окно или вот потолок... Все забываю, а жизнь уходит и никогда
не вернется, никогда, никогда мы не уедем в Москву... Я вижу, что не
уедем...
Ольга. Милая, милая...
Ирина (сдерживаясь). О, я несчастная... Не могу я работать, не стану
работать. Довольно, довольно! Была телеграфисткой, теперь служу в городской
управе и ненавижу, презираю все, что только мне дают делать... Мне уже
двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высок, похудела,
подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время
идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все
дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии, я в отчаянии! И как я
жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю...
Ольга. Не плачь, моя девочка, не плачь... Я страдаю.
Ирина. Я не плачу, не плачу... Довольно... Ну, вот я уже не плачу.
Довольно... Довольно!
Ольга. Милая, говорю тебе как сестра, как друг, если хочешь моего совета,
выходи за барона!
Ирина тихо плачет.
Ведь ты его уважаешь, высоко ценишь... Он, правда, некрасивый, но он такой
порядочный, чистый... Ведь замуж выходят не из любви, а только для того,
чтобы исполнить свой долг. Я, по крайней мере, так думаю, и я бы вышла без
любви. Кто бы ни посватал, все равно бы пошла, лишь бы порядочный человек.
Даже за старика бы пошла...
Ирина. Я все ждала, переселимся в Москву, там мне встретится мой настоящий,
я мечтала о нем, любила... Но оказалось, все вздор, все вздор...
Ольга (обнимает сестру). Милая моя, прекрасная сестра, я все понимаю: когда
барон Николай Львович оставил военную службу и пришел к нам в пиджаке, то
показался мне таким некрасивым, что я даже заплакала... Он спрашувает: "что
вы плачете?" Как я ему скажу! Но если бы бог привел ему жениться на тебе,
то я была бы счастлива. Тут ведь другое, совсем другое.
Наташа со свечой проходит через сцену из правой двери в левую молча.
Маша (садится). Она ходит так, как будто она подожгла.
Ольга. Ты, Маша, глупая. Самая глупая в нашей семье это ты. Извини,
пожалуйста.
Пауза.
Маша. Мне хочется каяться, милые сестры. Томится душа моя. Покаюсь вам и уж
больше никому, никогда... Скажу сию минуту. (Тихо.) Это моя тайна, но вы
все должны знать... Не могу молчать...
Пауза.
Я люблю, люблю... Люблю этого человека... Вы его только что видели... Ну,
да что там. Одним словом, люблю Вершинина...
Ольга (идет к себе за ширму). Оставь это. Я все равно не слышу.
Маша. Что же делать! (Берется за голову.) Он казался мне сначала странным,
потом я жалела его... потом полюбила... полюбила с его голосом, его
словами, несчастьями, двумя девочками...
Ольга (за ширмой). Я не слышу, все равно. Какие бы ты глупости ни говорила,
я все равно не слышу.
Маша. Э, чудная ты, Оля. Люблю -- такая, значит, судьба моя. Значит, доля
моя такая... И он меня любит... Это все страшно. Да? Не хорошо это? (Тянет
Ирину за руку, привлекает к себе.) О моя милая... Как-то мы проживем нашу
жизнь, что из нас будет... Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется,
что все это старо, и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе,
что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя... Милые мои,
сестры мои... Призналась вам, теперь буду молчать... Буду теперь, как
гоголевский сумасшедший... молчание... молчание...
Входит Андрей, за ним Ферапонт.
Андрей (сердито). Что тебе нужно? Я не понимаю.
Ферапонт (в дверах, нетерпеливо). Я, Андрей Сергеич, уж говорил раз десять.
Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей Сергеич, а ваше высокоблагородие!
Ферапонт. Пожарные, ваше высокородие, просят, дозвольте на реку садом
проехать. А то кругом ездиют -- чистое наказание.
Андрей. Хорошо. Скажи, хорошо.
Ферапонт уходит.
Надоели. Где Ольга?
Ольга показывается из-за ширмы.
Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой
маленький ключик.
Ольга подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму; пауза.
А какой громадный пожар! Теперь стало утихать. Черт знает, разозлил меня
этот Ферапонт, я сказал ему глупость... Ваше высокоблагородие...
Пауза.
Что же ты молчишь, Оля?
Пауза.
Пора уже оставить эти глупости и не дуться так, здорово-живешь... Ты, Маша,
здесь, Ирина здесь, ну вот прекрасно -- объяснимся начистоту, раз навсегда.
Что вы имеете против меня? Что?
Ольга. Оставь, Андрюша. Завтра объяснимся. (Волнуясь.) Какая мучительная
ночь!
Андрей (он очень смущен). Не волнуйся. Я совершенно хладнокровно вас
спрашиваю: что вы имеете против меня? Говорите прямо.
Голос Вершинина: "Трам-там-там! "
Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.) Прощай, Оля, господь с тобой.
(Идет за ширму, целует Ирину.) Спи покойно... Прощай, Андрей. Уходи, они
утомлены... завтра объяснишься... (Уходит.)
Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим до завтра... (Идет к себе за ширму.)
Спать пора.
Андрей. Только скажу и уйду. Сейчас... Во-первых, вы имеете что-то против
Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей свадьбы. Если желаете
знать, Наташа прекрасный, честчый человек, прямой и благородный -- вот мое
мнение. Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю и требую, чтобы ее
уважали также и другие. Повторяю, она честчый, благородный человек, а все
ваши неудовольствия, простите, это просто капризы...
Пауза.
Во-вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь
наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы и это свое служение
считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы
и горжусь этим, если желаете знать...
Пауза.
В-третьих... Я еще имею сказать... Я заложил дом, не испросив у вас
позволения... В этом я виноват, да, и прошу меня извинить. Меня побудили к
тому долги... тридцать пять тысяч... Я уже не играю в карты, давно бросил,
но главное, что могу сказать в свое оправдание, это то, что вы девушки, вы
получаете пенсию, я же не имел... заработка, так сказать...
Пауза.
Кулыгин (в дверь). Маши здесь нет? (Встревоженно.) Где же она? Это
странно... (Уходит.)
Андрей. Не слушают. Наташа превосходный, честный человек. (Ходит по сцене
молча, потом останавливается.) Когда я женился, я думал, что мы будем
счастливы... все счастливы... Но боже мой... (Плачет.) Милые мои сестры,
дорогие сестры, не верьте мне, не верьте... (Уходит.)
Кулыгин (в дверь встревоженно). Где Маша? Здесь Маши нет? Удивительное
дело. (Уходит.)
Набат, сцена пустая.
Ирина (за ширмами). Оля! Кто это стучит в пол?
Ольга. Это доктор Иван Романыч. Он пьян.
Ирина. Какая беспокойная ночь!
Пауза.
Оля! (Выглядывает из-за ширм.) Слышала? Бригаду берут от нас, переводят
куда-то далеко.
Ольга. Это слухи только.
Ирина. Останемся мы тогда одни... Оля!
Ольга. Ну?
Ирина. Милая, дорогая, я уважаю, я ценю барона, он прекрасный человек, я
выйду за него, согласна, только поедем в Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше
Москвы нет ничего на свете! Поедем, Оля! Поедем!
Занавес
Действие четвертое
Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна
река. На той стороне реки -- лес. Направо терраса дома; здсеь на столе
бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов
дня. С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят
человек пять солдат.
Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего
акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с
палкой. Ирина, Кулыгин с орденом на шее, без усов, и Тузенбах, стоя на
террасе, провожают Федотика и Родэ, которые сходят вниз; оба офицера в
походной форме.
Тузенбах (целуется с Федотиком). Вы хороший, мы жили так дружно. (Целуется
с Родэ.) Еще раз... Прощайте, дорогой мой!
Ирина. До свиданья!
Федотик. Не до свиданья, а прощайте, мы больше уже никогда не увидимся!
Кулыгин. Кто знает! (Вытирает глаза, улыбается.) Вот и я заплакал.
Ирина. Когда-нибудь встретимся.
Федотик. Лет через десять -- пятнадцать? Но тогда мы едва узнаем друг
друга, холодно поздороваемся... (Снимает фотографию.) Стойте... Еще в
последний раз.
Родэ (обнимает Тузенбаха). Не увидимся больше... (Целует руку Ирине.)
Спасибо за все, за все!
Федотик (с досадой). Да постой!
Тузенбах. Даст бог, увидимся. Пишите же нам. Непременно пишите.
Родэ (окидывает взглядом сад). Прощайте, деревья! (Кричит.) Гоп-гоп!
Пауза.
Прощай, эхо!
Кулыгин. Чего доброго женитесь там, в Польше... Жена полька обнимет и
скажет: "кохане!" (Смеется.)
Федотик (взглянув на часы). Осталось меньше часа. Из нашей батареи только
Соленый пойдет на барже, мы же со строевой частью. Сегодня уйдут три
батареи дивизионно, завтра опять три -- и в городе наступит тишина и
спокойствие.
Тузенбах. И скучища страшная.
Родэ. А Мария Сергеевна где?
Кулыгин. Маша в саду.
Федотик. С ней проститься.
Родэ. Прощайте, надо уходить, а то я заплачу... (Обнимает быстро Тузенбаха
и Кулыгина, целует руку Ирине). Прекрасно мы здесь пожили...
Федотик (Кулыгину). Это вам на память... книжка с карандашиком... Мы здесь
пойдем к реке...
Отходят, оба оглядываются.
Родэ (кричит). Гоп-гоп!
Кулыгин (кричит). Прощайте!
В глубине сцены Федотик и Родэ встречаются с Машей и прощаются с нею; она
уходит с ними.
Ирина. Ушли... (Садится на нижнюю ступень террасы.)
Чебутыкин. А со мной забыли проститься.
Ирина. Вы же чего?
Чебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем, скоро увижусь с ними, ухожу
завтра. Да... Еще один денек остался. Через год дадут мне отставку, опять
приеду сюда и буду доживать свой век около вас. Мне до пенсии только один
годочек остался... (Кладет в карман газету, вынимает другую.) Приеду сюда к
вам и изменю жизнь коренным образом. Стану таким тихоньким, благо...
благоугодным, приличненьким...
Ирина. А вам надо бы изменить жизнь, голубчик. Надо бы как-нибудь.
Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе
я...
Кулыгин. Неисправим Иван Романыч! Неисправим!
Чебутыкин. Да вот к вам бы на выучку. Тогда бы исправился.
Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу!
Кулыгин. А что?
Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия, да не могу.
Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми
усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился. Никому не нравится, а для
меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а я одинаково доволен...
(Садится.)
В глубине сцены Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.
Ирина. Иван Романыч, голубчик, родной мой, я страшно обеспокоена. Вы вчера
были на бульваре, скажите, что произошло там?
Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газету.) Все равно!
Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на
бульваре около театра...
Тузенбах. Перестаньте! Ну, что право... (Машет рукой и уходит в дом.)
Кулыгин. Около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не
стерпел, сказал что-то обидное...
Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.
Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении "чепуха ", а
ученик прочел "реникса " -- думал, по-латыни написано. (Смеется.) Смешно
удивительно. Говорят, Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел
барона... Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на
Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя и у
Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.
В глубине сада за сценой: "Ау! Гоп-гоп! "
Ирина (вздрагивает). Меня как-то все пугает сегодня.
Пауза.
У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои веши. Мы с бароном
завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже
в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала
экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости...
Пауза.
Сейчас приедет подвода за вещами...
Кулыгин. Так-то оно так, только как-то все это не серьезно. Одни только
идеи, а серьезного мало. Впрочем, от души тебе желаю.
Чебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы
ушли, не догонишь вас. Остался я позади, точно перелетная птица, которая
состарилась, не может лететь. Летите, мои милые, летите с богом!
Пауза.
Напрасно, Федор Ильич, вы усы себе сбрили.
Кулыгин. Будет вам! (Вздыхает.) Вот сегодня уйдут военные, и все опять
пойдет по-старому. Что бы там ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я
ее очень люблю и благодарю свою судьбу. Судьба у людей разная... Тут в
акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого
класса гимназии за то, что никак не мог понять ut consecutivum. Теперь он
ужасно бедствует, болен, и я, когда встречаюсь, то говорю ему: "Здравствуй,
ut consecutivum" -- Да, говорит, именно consecutivum... а сам кашляет. А
мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй
степени и сам теперь преподаю другим это ut consecutivum. Конечно, я унмый
человек, умнее очень многих, но счастье не в этом...
В доме играют на рояле "Молитву девы".
Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой "Молитвы девы", не буду
встречаться с Протопоповым...
Пауза.
А Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел...
Кулыгин. Начальница еще не приехала?
В глубине сцены тихо проходит Маша, прогуливаясь.
Ирина. Нет. За ней послали. Если б только вы знали, как мне трудно жить
здесь одной, без Оли... Она живет в гимназии; она начальница, целый день
занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в
которой живу... Я так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так
тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь... Все в божьей воле, это
правда. Николай Львович сделал мне предложение... Что ж? Подумала и решила.
Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший... И у меня вдруг точно
крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось
работать, работать... Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна
навился надо мной...
Чебутыкин. Реникса. Чепуха.
Наташа (в окно). Начальница!
Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем.
Уходит с Ириной в дом.
Чебутыкин (читает газету и тихо напевает). Тара-ра... бумбия... сижу на
тумбе я...
Маша подходит; в глубине Андрей провозит колясочку.
Маша. Сидит себе здесь, посиживает...
Чебутыкин. А что?
Маша (садится). Ничего...
Пауза.
Вы любили мою мать?
Чебутыкин. Очень.
Маша. А она вас?
Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню.
Маша. Мой здесь? Так когда-то наша кухарка Марфа говорила про своего
городового: мой. Мой здесь?
Чебутыкин. Нет еще.
Маша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как
я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей. (Указывает себе на грудь.)
Вот тут у меня кипит... (Глядя на брата Андрея, который провозит
колясочку.) Вот Андрей наш, братец... Все надежды пропали. Тысячи народа
поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и
разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей...
Андрей. И когда, наконец, в доме успокоятся. Такой шум.
Чебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы, потом заводит их; часы бьют.) У меня
часы старинные, с боем... Первая, вторая и пятая батарея уйдут ровно в час.
Пауза.
А я завтра.
Андрей. Навсегда?
Чебутыкин. Не знаю. Может, через год вернусь. Хотя черт его знает... Все
равно...
Слышно, как где-то далеко играют на арфе и скрипке.
Андрей. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.
Пауза.
Что-то произошло вчера около театра; все говорят, а я не знаю.
Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот
вспылил и оскорбил его, и вышло так в конце концов, что Соленый обязан был
вызвать его на дуэль. (Смотрит на часы.) Пора бы, кажется, уж... В половине
первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать за рекой... Пиф-паф.
(Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет. Вот
шутки шутками, а уж у него третья дуэль.
Маша. У кого?
Чебутыкин. У Соленого.
Маша. А у барона?
Чебутыкин. Что у барона?
Пауза.
Маша. В голове у меня перепуталось... Все-таки, я говорю, не следует им
позволять. Он может ранить барона или даже убить.
Чебутыкин. Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше --
не все ли равно? Пускай! Все равно!
За садом крик: "Ау! Гоп-гоп!"
Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант. В лодке сидит.
Пауза.
Андрей. По-моему, и участвовать на дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы
в качестве врача, просто безнравственно.
Чебутыкин. Это только кажется... Ничего нет на свете, нас нет, мы не
существуем, а только кажется, что существуем... И не все ли равно!
Маша. Так вот целый день говорят, говорят... (Идет.) Живешь в таком
климате, того гляди, снег пойдет, а тут еще эти разговоры...
(Останавливаясь.) Я не пойду в дом, я не могу туда ходить... Когда придет
|
