- Да что ж ты хозяев-то не кликнула?
- Эко-ся. Он убить пригрозил. До вечера не велел сказывать. А им ска-
зал, - спать под анбар иду...
В Суходоле с большим любопытством глядела на нее вся дворня, приста-
вали с расспросами подруги и сверстницы по девичьей. Но и подругам отве-
чала она все так же кратко и точно любуясь какой-то ролью, взятой на се-
бя.
- Хорошо было, - повторяла она.
А раз сказала тоном богомолки:
- У Бога всего много. Хорошо было.
И просто, без промедлений вступила в рабочую, будничную жизнь, как бы
совсем не дивясь тому, что нет дедушки, что ушли молодые господа на вой-
ну "Охотниками", что барышня "тронулась" и бродит по комнатам, подражая
дедушке, что правит Суходолом новая, всем чужая барыня, - маленькая,
полная, очень живая, беременная...
Барыня крикнула за обедом:
- Позовите же сюда эту... как ее? - Наташку.
И Наташка быстро и неслышно вошла, перекрестилась, поклонилась в
угол, образам, потом барыне и барышне - и стала, ожидая расспросов и
приказаний. Расспрашивала, конечно, только барыня, - барышня, очень вы-
росшая, похудевшая, востроносая, глядя своими неправдоподобно-черными
глазами пристально-тупо, ни слова не проронила. Барыня же и определила
ее состоять при барышне. И она поклонилась и просто сказала:
- Слушаю-с.
Барышня, глядя все так же внимательно-равнодушно, внезапно кинулась
на нее вечером и, яростно раскосив глаза, жестоко и с наслаждением изор-
вала ей волосы - за то, что она неумело дернула с ее ноги чулок. Наташка
по-детски заплакала, но смолчала; а выйдя в девичью, сев на коник и вы-
бирая вырванные волосы, даже улыбнулась сквозь висевшие на ресницах сле-
зы.
- Ну, люта-а! - сказала она. - Трудно мне будет.
Барышня, проснувшись утром, долго лежала в постели, а Наташка стояла
у порога и, опустив голову, искоса поглядывала на ее бледное лицо.
- Что ж видела во сне? - спросила барышня так равнодушно, точно
кто-то другой говорил за нее.
Она ответила:
- Кажись, ничего-с.
И тогда барышня, опять так же внезапно, как вчера, вскочила с посте-
ли, бешено запустила в нее чашку с чаем и, упав на постель, горько, с
криком зарыдала. От чашки Наташка увернулась - и вскоре научилась увер-
тываться с необыкновенной ловкостью. Оказалось, что глупым девкам, отве-
чавшим на вопрос о снах: "Ничего-с не видала", - барышня кричала иногда:
"Ну, полги что-нибудь!" Но так как лгать Наташка была не мастерица, то и
пришлось ей развивать в себе другое уменье: увертываться.
Наконец к барышне привезли лекаря. Лекарь дал ей много пилюль, ка-
пель. Боясь, что ее отравят, барышня заставила перепробовать эти пилюли
и капли Наташку - и та без отказа перепробовала их все подряд. Вскоре
после приезда узнала она, что барышня ждала ее "как света белого": ба-
рышня-то и вспомнила о ней - все глаза проглядела, не едут ли из Сошек,
горячо уверяла всех, что будет совсем здорова, как только вернется На-
ташка. Наташка вернулась - и встречена была совершенно равнодушно. Но не
были ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло
сердце, когда она сообразила все это. Она вышла в коридор, села на рун-
дук и опять заплакала.
- Что ж, лучше тебе? - спросила барышня, когда она вошла к ней потом
с опухшими глазами.
- Лучше-с, - шепотом сказала Наташка, хотя от лекарств у нее замирало
сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловала руку барышни.
И долго после того ходила с опущенными ресницами, боясь поднять их на
барышню, умиленная жалостью к ней.
- У, хохлушка подколодная! - крикнула раз одна из подруг ее по де-
вичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся стать наперсницей всех тайн и
чувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы, исключав-
шие всякую прелесть девичьей дружбы.
Наташка грустно усмехнулась.
- А что ж, - сказала она задумчиво. - И то правда. С кем поведешься,
от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкую так-то, как по
хохлам своим...
В Сошках она сперва совсем не придала значения тому новому, что окру-
жало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в это утро только
то, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди окрестных равнин,
что хохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушал
Евсея. Евсей молол без умолку - и о господах, и о Демьяне, и о жаре в
пути, и о том, что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, о
зеркальце, - а хохол, Шарый, или, как звали его в Суходоле, Барсук,
только головой мотал и вдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на не-
го и превесело заныл под нос: "Круть, верть, метелиця..." Потом стала
она понемногу приходить в себя - и дивоваться на Сошки, находить в них
все больше прелести и несходства с Суходолом. Одна хата хохлацкая чего
стоила - ее. белизна, ее гладкая, ровная, очеретсная крыша. Как богато
казалось в этой хате внутреннее убранство по сравнению с неряшливым убо-
жеством суходольских изб! Какие дорогие фольговые образа висели в углу
ее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красиво пестрели поло-
тенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе! А ряды сизых
горшков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего были хо-
зяева.
Чем они удивительны, она не совсем понимала, но чувствовала постоян-
но. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и ладных мужи-
ков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в густом
крепком серебре, усы, - он только усы носил, - тоже серебряные, узкие,
татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тоже ка-
ких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, - тяже-
лы были его сапоги, - в сапоги заправлял порты из грубого беленого холс-
та, в порты - такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным воротом.
На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не стари-
ли его: не было ни усталости нашей, ни вялости в его лице; небольшие
глаза глядели остро, тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходив-
шего однажды в Суходол с мальчиком, игравшим на скрипке, напомнил он На-
ташке.
А хохлушку Марину суходольны прозвали Копьем. Стройна была эта высо-
кая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую, не
суходольскую кожу ее широкоскулого лица, грубоватого, но почти красивого
своей прямотой и строгой живостью глаз - не то агатовых, не то янтар-
но-серых, менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на ее голове
большой черно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плах-
та, резко оттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра и
голени. Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцы
ее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-корич-
невое дерево. И когда она порою пела за работой, сдвинув брови, сильным
грудным голосом, песню об осаде неверными Нечаева, о том,
Як зiйшла зоря вечiровая,
Та над Почаевом стала,
как сама Божья Матерь святой монастырь "рятувала", в голосе ее было
столько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия, силы,
угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.
Детей хохлы не имели; Наташка была сирота. И живи она у суходольцев,
звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то жалели бы ее, то
глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в обращении, совсем
не любопытны и не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбу
калужских баб и девок, которых звали за их пестрые сарафаны "распашонка-
ми". Но распашонок Наташка чуждалась: слыли они распутными, дурноболез-
ными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и с наслаждени-
ем, прибаутками так и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали как
угорелые. Рассеялось бы ее горе в привычном быту, в откровенностях, в
слезах и песнях. Да с кем было откровенничать или песни петь? Распашонки
затягивали своими грубыми голосами, подхватывали их не в меру дружно и
зычно, с сканьем и свистом. Шарый пел только насмешливо-плясовое что-то.
А Марина в своих песнях, даже любовных, была строга, горда и задумчи-
во-сумрачна.
В кiнцi греблi шумлять верби,
Що я посадила, -
тоскливо-протяжно рассказывала она - и прибавляла, понижая голос,
твердо и безнадежно:
Нема мого
Миленького,
Що я полюбила...
И в одиночестве, медленно испила Наташка первую, горько-сладкую отра-
ву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и ми-
лые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, дол-
го томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обида сменялась в
ее сердце нежностью, страсть и отчаяние - покорностью, желанием самого
скромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой от
всех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившие
из Суходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения буд-
ничной суходольской жизни - и начинал казаться Суходол таким прекрасным,
таким желанным, что не хватало сил терпеть одиночество и горе... Вдруг
явился Герваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские новос-
ти, в полчаса рассказал то, что другой не сумел бы и в день рассказать,
- вплоть до того, как он насмерть "толконул" деда, и твердо сказал:
- Ну, а теперь прощай довеку!
Он, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнул, выходя на
дорогу:
- А дурь из головы пора вон выбить! Он вот-вот женится, ты ему и в
любовницы не годишься... Образумься!
И она образумилась. Пережила страшные новости, пришла в себя - и об-
разумилась.
Дни потянулись после того мерно, скучно, как те богомолки, что шли и
шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, учили тер-
пению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось тупо, жа-
лобно, а пуще всего правилу: не думать.
- Думай не думай - по-нашему не будет, - говорили богомолки, перевя-
зывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя в степную даль.
- У Господа Бога всего много... Сорви-ка ты нам, деушка, лучку украд-
кой...
А иные, как водится, и стращали - грехами, тем светом, сулили еще и
не такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд два ужас-
ных сна. Все думала она о Суходоле, - трудно было сначала не думать-то!
- думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала, выйдет ли она
замуж, и если выйдет, то когда, за кого... Думы так незаметно перешли
однажды в сон, что совершенно явственно увидала она предвечернее время
знойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд с
ведрами - и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре безобразного, голо-
вастого мужика-карлика в разбитых сапогах, без шапки, со всклоченными
ветром рыжими кудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной ру-
бахе. "Дедушка! - крикнула она в тревоге и ужасе. - Ай пожар?" - "До
шпенту все слетит сейчас! - тоже криком, заглушаемым горячим ветром,
отозвался карлик. - Туча идет несказанная! И думать не моги замуж соби-
раться!" - А другой сон был и того страшнее: стояла она будто бы в пол-
день в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи, замирала, ждала че-
го-то - и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел, вскинулся на
дыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с горящими, как уголья,
радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" - крикнул он чело-
вечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топоча маленькими зад-
ними копытцами - и с размаху упал ей на грудь передними...
Вскакивая после таких снов на своей постели в сенцах, чуть не умирала
она от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к кому кинуться
ей.
- Господи Исусе, - скороговоркой шептала она.- Матушка Царица Небес-
ная! Угодники божий!
Но оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми и безглавы-
ми, как Меркурий, делалось еще страшнее.
Когда же стала она обдумывать сны, то в голову стало приходить, что
девичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась,- недаром выпало
ей на долю нечто необычное, любовь к барину! - что ждут ее еще какие-то
испытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а богомолкам - в
простоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать се-
бе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и вы-
думывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка.
VIII
У нее ноги отнялись от радости, когда, выскочив на порог накануне
Петрова дня, поняла она, что Бодуля - за нею, когда увидала она запылен-
ную, растрепанную суходолвскую телегу, увидала рваную шапку на лохматой
голове Бодули, его выцветшую на солнце путаную бороду, его лицо, усталое
и возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже непонятное
какое-то в убожестве и несоразмерности черт, увидала знакомого кобеля,
тоже лохматого, имеющего какое-то сходство не только с Бодулей, но со
всем Суходолом, - мутно-серого на спине, а спереди, с груди, с гус-
то-опушенной шеи, точно прокопченного темным дымом курной избы. Но она
быстро овладела собою. Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, о
Крымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рас-
судительно говорила:
- Что ж, видно, надобно окоротить их, французов-то...
Весь долгий день на пути к Суходолу прошел в жутком ощущении - смот-
реть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь к род-
ному углу, прежнюю самое себя, замечать перемены, узнавать встречных.
При повороте в Суходол с большой дороги, на парах, заросших сергибусом,
бегал третьяк жеребенок: мальчишка, став на веревочный повод босой но-
гой, уцепился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а же-
ребенок не давайся, бегал, тряс его. И Наташка радостно взволновалась,
признав в мальчишке Фомку Пантюхина. Повстречался столетний Назарушка,
сидевший в пустой телеге уже не по-мужичьи, а по-бабьи, - с прямо вытя-
нутыми ногами, - с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с
бесцветными, жалко-грустными глазами, исхудевший до того, что "нечего в
гроб положить", без шапки и в длинной ветхой рубахе, сизой от золы, от
постоянного лежания в печке. И опять содрогнулось сердце, - вспомнилось,
как года три тому назад добрейший и беззаботнейший Аркадий Петрович хо-
тел пороть этого Назарушку, пойманного на огороде с хвостиком редьки и
плакавшего среди дворни, окружившей его, еле живого от страха, и с хохо-
том кричавшей:
- Нет, дед, не калянься: видно, уж придется подгузники скидывать! Не
минуешь!
А как забилось сердце, когда увидала она выгон, ряд изб - и усадьбу:
сад, высокую крышу дома, задние стены людских, амбаров, конюшен. Желтое
ржаное поле, полное васильков, вплотную подходило к этим стенам, к
бурьянам, татаркам; чей-то белый в коричневых пятнах теленок тонул среди
овсов, стоял в них, объедая кисти. Все вокруг было мирно, просто, обычно
- все необычнее, все тревожнее становилось только в ее уме, который и
совсем помутился, когда шибко покатила телега по широкому двору, белев-
шему спящими борзыми, как погост камнями, когда, впервые после двухлет-
него пребывания в избе, вошла она в прохладный дом, так знакомо пахнущий
восковыми свечами, липовым цветом, буфетной, казацким седлом Аркадия
Петровича, валявшимся на лавке в прихожей, опустевшими перепелиными
клетками, висевшими над окном, - и робко взглянула на Меркурия, перене-
сенного из дедушкиных покоев в угол прихожей...
По-прежнему весело озарен был сумрачный зал солнцем, светившим из са-
да в маленькие окна. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом, сиротли-
во пищал, бродя по гостиной. Липовый цвет сох и благоухал на горячих,
ярких подоконниках... Казалось, - все старое, что окружало ее, помолоде-
ло, как всегда бывает это в домах после покойника. Во всем, во всем - и
особенно в запахе цветов - чувствовалась часть ее собственной души, ее
детства, отрочества, первой любви. И жаль было выросших, умерших, изме-
нившихся - самое себя, барышню. Выросли ее сверстники и сверстницы. Мно-
гие старики и старухи, качавшие от дряхлости головами и порою тупо выг-
лядывавшие с порогов людских на мир божий, навсегда исчезли из этого ми-
ра. Исчезла Дарья Устиновна. Исчез дедушка, так по-детски боявшийся
смерти, думавший, что смерть будет овладевать им медленно, приуготовляя
его к страшному часу, и так неожиданно, молниеносно скошенный ее косою.
И не верилось, что нет его, что под могильным бугром возле церкви села
Черкизова истлел именно он. Не верилось, что эта черная, худая, востро-
носая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тревожно-болтливая и отк-
ровенная с ней, как с равной, то вырывающая ей волосы, - барышня Тонеч-
ка. Непонятно было, почему хозяйствует в доме какая-то Клавдия Марковна,
маленькая, крикливая, с черными усиками... Раз робко заглянула Наташка в
ее спальню, увидала роковое зеркальце в серебряной оправе - и сладостно
прихлынули к ее сердцу все ее прежние страхи, радости, нежность, ожида-
ние стыда и счастья, запах росистых лопухов на вечерней заре... Но все
чувства, все помыслы затаивала, подавляла она в себе. Старая, старая су-
ходольская кровь текла в ней! Слишком пресный хлеб ела она с того суг-
линка, что окружал Суходол. Слишком пресную воду пила из тех прудов, что
изрыли ее деды в русле иссякнувшей речки. Не пугали ее изнуряющие будни
- пугало необычное. Не страшила даже смерть; но в трепет приводили сны,
ночная темнота, буря, гром и - огонь. Как ребенка под сердцем, носила
она смутное ожидание каких-то неминуемых бед...
Это ожидание старило ее. Да и неустанно внушала она себе, что моло-
дость миновала, во всем искала доказательства тому. И не сровнялось года
с приезда ее в Суходол, как уже следа не осталось от того молодого
чувства, с которым перешагнула она порог суходольского дома.
Родила Клавдия Марковна. Федосью-птичницу произвели в няньки - и Фе-
досья, женщина еще молодая, надела темное старушечье платье, стала сми-
ренной, богобоязненной. Еще едва таращил молочные бессмысленные глазки,
пускал пузырями слюну, беспомощно падал вперед, одолеваемый тяжестью
собственной головы, и свирепо орал новый Хрущев. А его уже называли бар-
чуком, - уже слышались из детской старые, старые причитания:
- Вон он, вон он, старик-то с мешком... Старик, старик! Не ходи к
нам, мы не дадим тебе барчука, он не будет кричать...
И Наташка подражала Федосье, считая себя тоже нянькой - нянькой и
подругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна - и она выпроси-
лась ехать со старухами, доживавшими свой век в людских, на похороны,
ела там кутью, которая внушала ей отвращение своим пресным и приторным
вкусом, а воротясь в Суходол, с умилением рассказывала, что лежала бары-
ня "почесть совсем как живая", хотя даже старухи не решались глядеть на
гроб с этим чудовищным телом.
А весной привозили к барышне колдуна из села Чермашного, знаменитого
Клима Ерохина, благообразного, богатого однодворца, с сивой большой бо-
родой, с сивыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, очень дельного хо-
зяина и очень разумного, простого в речах обычно, но преображавшегося в
волхва возле болящих. На редкость крепка и опрятна была его одежда -
поддевка из сермяги железного цвета, красная подпояска, сапоги. Хитры и
зорки были его маленькие глаза, истово искал он ими образа, осторожно,
немного согнув свой ладный стан, входил он в дом, деловито начинал раз-
говор. Говорил он сперва о хлебах, о дождях и засухе, потом долго, акку-
ратно пил чай, потом опять крестился и уже после всего этого, сразу ме-
няя тон, спрашивал о болящем.
- Зорька... темняет... пора, - говорил он таинственно.
Барышню била лихорадка, она готова была покатиться в судорогах на
пол, когда, сидя в сумерках в спальне, ожидала она появления на пороге
Клима. С ног до головы была охвачена жутью и Наталья, стоявшая возле
нее. Стихал весь дом, - даже барыня набивала девками свою комнату и раз-
говаривала шепотом. Ни единого огня не смел никто зажечь, ни единого го-
лоса возвысить. У веселой Солошки, дежурившей в коридоре, - на случай
зова, приказаний Клима, - мутилось в глазах и колотилось в горле сердце.
И вот он проходил мимо нее, развязывая на ходу платочек с какими-то кол-
довскими косточками. Затем из спальни раздавался в гробовой тишине его
громкий, необычный голос:
- Встань, раба Божия!
Затем показывалась его сивая голова из-за двери.
- Доску, - кидал он безжизненно.
И на доску, положенную на пол, ставили барышню, с выкатившимися от
ужаса глазами, похолодевшую, как покойник. Уже так темно было, что едва
различала Наталья лицо Клима. И вдруг он зачинал странным, отдаленным
каким-то голосом:
- Взыдет Филат... Окна откроет... Двери растворит... Кликнет и ска-
жет: тоска, тоска!
- Тоска, тоска! - восклицал он с внезапной силой и грозной властью. -
Ты иди, тоска, во темные леса,- там твои мяста! На море, на окияне, -
бормотал он глухой зловещей скороговоркой, - на море, на окияне, на ост-
рове Буяне лежит сучнища, на ей серая рунища...
И чувствовала Наталья, что нет и не может быть более ужасных слов,
чем эти, сразу переносящие всю ее душу куда-то на край дикого, сказочно-
го первобытно-грубого мира. И нельзя было не верить в силу их, как не
мог не верить в нее и сам Клим, делавший порою прямо чудеса над одержи-
мым недугом, - тот же Клим, что так просто и скромно говорил, сидя после
волхвования в прихожей, вытирая потный лоб платочком и опять принимаясь
за чай:
- Ну, теперь еще две зорьки осталось... Авось, Бог даст, полегчает
маленько... Сеяли гречишку-то в нонешнем годе, сударыня? Хороши, гово-
рят, нонче гречихи! Дюже хороши!
Летом ждали из Крыма хозяев. Но прислал Аркадий Петрович "страховое"
письмо с новым требованием денег и вестью, что раньше начала осени
нельзя им вернуться - по причине небольшой, но требующей долгого покоя
раны Петра Петровича. Послали к пророчице Даниловне в Черкизово спро-
сить, благополучно ли кончится болезнь. Даниловна заплясала, защелкала
пальцами, что, конечно, означало: благополучно. И барыня успокоилась. А
барышне и Наталье не до них было. Барышне сперва полегчало. Но с конца
Петровок опять началось: опять тоска и такой страх гроз, пожаров и еще
чего-то, что она затаивала, что не до братьев ей было. Не до них стало и
Наталье. На каждой молитве она поминала Петра Петровича за здравие, как
потом всю жизнь свою, до гробовой доски, поминала его за упокой. Но ба-
рышня была ей уже ближе всех. И барышня все больше заражала ее своими
страхами, ожиданиями бед - и тем, что держала она в тайне.
Лето же было знойное, пыльное, ветреное, с каждодневными грозами. По
народу бродили темные, тревожные слухи - о какой-то новой войне, о ка-
ких-то бунтах и пожарах. Одни говорили, что вот-вот отойдут все мужики
на волю, другие, что, напротив, будут с осени забривать в солдаты всех
мужиков поголовно. И, как водится, появились в несметном количестве бро-
дяги, дурачки, монахи. И барышня чуть не в драку лезла с барыней из-за
них, оделяла их хлебом, яйцами. Приходил Дроня, длинный, рыжий, не в ме-
ру оборванный. Был он просто пьяница, но играл блаженного. Он так задум-
чиво шел по двору прямо к дому, что стукался головой в стену и с радост-
ным лицом отскакивал.
- Птушечки мои! - фальцетом вскрикивал он, подпрыгивая, изламывая все
тело и правую руку, делая из нее как бы щиток от солнца. - Полетели, по-
летели по поднебесью мои птушечки!
И Наталья, подражая бабам, смотрела на него так, как и полагается
смотреть на божьих людей: тупо и жалостно. А барышня кидалась к окну и
кричала со слезами, жалким голосом:
- Угодниче божий Дроние, моли Бога за мя, грешную!
И при этом крике у Наташки глаза останавливались от страшных предпо-
ложений.
Ходил из села Кличина Тимоша Кличинский: маленький, женоподобно-жир-
ный, с большими грудями, с лицом косого младенца, одуревшего и задыхаю-
щегося от полноты, желтоволосый, в белой коленкоровой рубахе и коро-
теньких коленкоровых порточках. Торопливо, мелко и с носка ступал он ма-
ленькими налитыми ножками, приближаясь к крыльцу, и узенькие глазки его
смотрели так, точно из воды выскочил он или спасся от неминуемой гибели.
- Бяда! - бормотал он, задыхаясь. - Бяда...
Его успокаивали, кормили, ждали от него чего-то. Но он молчал, сопел
и жадно чавкал. А начавкавшись, опять вскидывал мешок за спину и тревож-
но искал свою длинную палку.
- Когда ж еще придешь, Тимоша? - кричала ему барышня.
И он отзывался тоже криком, нелепо высоким альтом, зачем-то коверкая
отчество барышни:
- О Святой, Лукьяновна!
И жалостно вопила вослед ему барышня:
- Угодниче божий! Моли Бога за мя, грешную, Марию Египетскую!
Каждый день приходили отовсюду вести о бедах - о грозах и пожарах. И
все возрастал в Суходоле древний страх огня. Чуть только начинало мерк-
нуть песчано-желтое море зреющих хлебов под заходящей из-за усадьбы ту-
чей, чуть только взвивался первый вихрь по выгону и тяжело прокатывался
отдаленный гром, кидались бабы выносить на порог темные дощечки икон,
готовить горшки молока, которым, как известно, скорей всего усмиряется
огонь. А в усадьбе летели в крапиву ножницы, вынималось страшное завет-
ное полотенце, завешивались окна, зажигались дрожащими руками восковые
свечки... Не то притворялась, не то и впрямь заразилась страхом даже ба-
рыня. Прежде она говорила, что гроза - "явление природы". Теперь она то-
же крестилась и жмурилась, вскрикивала при молниях, а чтобы увеличить и
свой страх, и страх окружающих, все рассказывала о какой-то необыкновен-
ной грозе, разразившейся в 1771-м году в Тироле и сразу убившей сто
одиннадцать человек. А слушательницы подхватывали - торопились расска-
зать свое: то о ветле, дотла сожженной на большой дороге молнией, то о
бабе, пришибленной на днях в Черкизове громом, то о какой-то тройке,
столь оглушенной в пути, что вся она упала на колени... Наконец, к этим
радениям пристрял некто Юшка, "провинсный монах", как он называл себя.
IX
Родом Юшка был мужик. Но палец о палец не ударил он никогда, а жил,
где бог пошлет, платя за хлеб, за соль рассказами о своем полнейшем без-
делье и о своей "провинности". - "Я, брат, мужик, да умен и на горбатого
похож, - говорил он. - Что ж мне работать!"
И правда, смотрел он как горбун - едко и умно, растительности на лице
не имел, плечи, по причине рахитизма грудной клетки, держал приподняты-
ми, грыз ногти, пальцы его, которыми он поминутно закидывал назад длин-
ные красно-бронзовые волосы, были тонки и сильны. Пахать показалось ему
"непристойно и скучно". Вот он и пошел в Киевскую лавру, "подрос там" -
и был изгнан "за провинность". Тогда, сообразив, что прикидываться
странником по святым местам, человеком, спасающим душу, - старо, а может
оказаться и неприбыльно, попробовал прикинуться иначе: не снимая подряс-
ника, стал открыто хвастаться своим бездельем и похотливостью, курить и
пить сколько влезет, - он никогда не пьянел, - издеваться над лаврой и
пояснять, за что именно изгнан он оттуда, при посредстве непристойнейших
жестов и телодвижений.
- Ну, известно, - рассказывал он мужикам, подмигивая, - известно,
сейчас меня, раба божья, за это за самое по шее. Я и закатился домой, на
Русь... Не пропаду, мол!
И точно - не пропал: Русь приняла его, бесстыжего грешника, с не
меньшим радушием, чем спасающих души: кормила, поила, пускала ночевать,
с восторгом слушала его.
- Так и зарекся ты навек работать? - спрашивали мужики, блестя глаза-
ми в ожидании едких откровенностей.
- Черт меня теперь заставит работать! - отзывался Юшка. - Набалован,
брат! Яровит я пуще козла лаврского. Девки эти самые, - мне бабы и даром
не надобны! - боятся меня до смерти, а любят. Да что ж! Я и сам -хоть
куда: псрушком не хорош, зато косточкой стросн!
Явившись в суходольскую усадьбу, он, как человек бывалый, прямо вошел
в дом, в прихожую. Там на лавке сидела Наташка, напевая: "Я мела, млада,
сенюшки, нашла себе сахарцу..." Увидев его, она в ужасе вскочила.
- Да кто-й-то? - крикнула она.
- Человек, - ответил Юшка, быстро оглядывая ее с ног до головы. - До-
ложи барыне.
- Кто это? - крикнула и барыня из зала.
Но Юшка в одну минуту успокоил ее: сказал, что он бывший монах, а
вовсе не беглый солдат, как она, верно, подумала, что он возвращается на
родину - и просит обыскать его, а затем разрешить ему переночевать, от-
дохнуть немного. И так поразил своей прямотой барыню, что на другой же
день мог перебраться в лакейскую и стать совсем своим человеком в доме.
Шли грозы, а он без устали забавлял хозяек рассказами, придумал забить
слуховые окна, чтобы обезопасить крышу от молний, выбегал под самые
страшные удары на крыльцо, чтобы показать, как они не страшны, помогал
девкам ставить самовары. Девки косились на него, чувствуя на себе его
быстрые, похотливые взгляды, но смеялись его шуткам, а Наташка, которую
он уже не раз останавливал в темном коридоре быстрым шепотом: "Влюбился
я в тебя, девка!" - глаз не смела на него поднять. Он был и гадок ей за-
пахом махорки, пропитавшим весь его подрясник, и страшен, страшен.
Она уже твердо знала, что будет. Она спала одна, в коридоре, возле
двери в спальню барышни, а Юшка уже отрубил ей: "Приду. Хоть зарежь,
приду. А закричишь - дотла вас сожгу". Но что пуще всего лишало ее сил,
так это сознание, что совершается нечто неминучее, что близко осу-
ществление страшного сна ее, - в Сошках, про козла, - что, видно, на ро-
ду написано ей погибать вместе с барышней. Уже все понимали теперь: по
ночам вселяется в дом сам дьявол. Все понимали, что именно, помимо гроз
и пожаров, с ума сводило барышню, что заставляло ее сладко и дико сто-
нать во сне, а затем вскакивать с такими ужасными воплями, перед которы-
ми ничто самые оглушительные удары грома. Она вопила: "Змий эдемский,
иерусалимский душит мя!" А кто же этот змий, как не черт, не тот самый
козел, что входит по ночам к женщинам и девушкам? И есть ли что-либо в
мире более страшное, чем приходы его в темноте, в ненастные ночи с не-
молчными перекатами грома и отблесками молний по черным иконам? Та
страсть, та похоть, с которой шептал Наташке проходимец, была тоже нече-
ловеческая: как же можно было противиться ей? Думая о своем роковом, не-
минучем часе/сидя ночью на полу в коридоре, на своей попонке, и с
бьющимся сердцем вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому малейше-
му треску и шороху в спящем доме, уже чувствовала она первые приступы
той тяжкой болезни, что долго мучила ее впоследствии: внезапно возникал
зуд в ее ступне, проходила по ней острая, колючая судорога, гнула, крю-
чила все пальцы к подошве - и бежала, изуверски, сладострастно крутя жи-
лы, по ногам, по всему телу, вплоть до глотки, до того момента, когда
хотелось вскрикнуть еще неистовее, еще сладостнее и мучительнее, чем
вскрикивала барышня...
И неминучее свершилось. Юшка пришел - как раз в страшную ночь конца
лета, в ночь под Илью Наделящего, древнего Огнеметателя. Не было грома в
ту ночь, и не было сна у Наташки. Она задремала - и вдруг, как от толч-
ка, очнулась. Было самое глухое время - она поняла это своим безумно ко-
лотившимся сердцем. Она вскочила, глянула в один конец коридора, в дру-
гой: со всех сторон вспыхивало, воспламенялось, трепетало и слепило зо-
лотыми и бледно-голубыми сполохами молчаливое, полное огня и таинств не-
бо. В прихожей поминутно делалось светло, как днем. Она побежала - и ос-
тановилась как вкопанная: осиновые бревна, давно лежавшие на дворе за
окном, ослепительно белели при вспышках. Она сунулась в зал: там было
одно окно поднято, слышался ровный шум сада, было темнее, но тем ярче
сверкал огонь за всеми стеклами, мраком заливалось все, но тотчас же
опять вздрагивало, загоралось то там, то тут, - и мелькал, рос, трепетал
и сквозил на огромном, то золотом, то бело-фиолетовом небосклоне весь
сад своими кружевными вершинами, призраками бледно-зеленых берез и топо-
лей.
- На море, на окияне, на острове Буяне... - зашептала она, кидаясь
назад и чувствуя, что совсем губит себя колдовскими заклинаниями. - Там
лежит сучнища, серая рунища...
И лишь только сказала эти первобытно-грозные слова, как увидала,
обернувшись, Юшку, с поднятыми плечами стоявшего в двух шагах от нее.
Озарилось лицо его молнией - бледное, с черными кругами глаз. Неслышно
подбежал он к ней, быстро обхватил ее длинными руками за талию - и, сда-
вив, одним махом кинул сперва на колени, потом навзничь, на холодный пол
прихожей...
Пришел к ней Юшка и на следующую ночь. Ходил и еще много ночей, - и
она, теряя сознание от ужаса и отвращения, покорно отдавалась ему: и ду-
мать не смела она ни противиться, ни просить защиты у господ, у дворни,
как не смела противиться барышня дьяволу, по ночам наслаждавшемуся ею,
как, говорят, не смела противиться даже сама бабушка, властная красави-
ца, своему дворовому Ткачу, отчаянному негодяю и вору, сосланному, в
конце концов, в Сибирь, на поселение... Наконец наскучила Наташка Юшке,
наскучил и Суходол - и он так же внезапно исчез, как внезапно и явился.
Через месяц после того она почувствовала себя матерью. А в сентябре,
на другой день по возвращении молодых господ с войны, загорелся и долго,
страшно пылал суходольский дом: исполнилось и второе ее сновидение. За-
горелся он в сумерки, в проливной дождь, от молнии, от золотого клубка,
который, как говорила Солошка, выскочил из печки в дедушкиной спальне и
помчался, подпрыгивая, по всем комнатам. А Наталья, которая, увидав дым
и огонь, со всех ног бежала от бани, - от бани, где она проводила целые
дни и ночи в слезах, - рассказывала потом, что наткнулась она в саду на
кого-то, одетого в красный жупан и высокую казацкую шапку с позументом:
он тоже бежал со всех ног по мокрым кустам и лопухам... Было ли все это
или только померещилось, Наталья не могла ручаться. Достоверно только
то, что ужас, поразивший ее, освободил ее от будущего ребенка.
И с этой осени она поблекла. Жизнь ее вошла в ту будничную колею, из
которой она уже не выходила до самого конца своего. Тетю Тоню свозили к
мощам угодника в Воронеж. Дьявол после того уже не смел приближаться к
ней; и она успокоилась, стала жить, как все, - расстройство ума и души
ее сказывалось только в блеске диких глаз, в крайней неряшливости, в бе-
шеной раздражительности и тоске при дурной погоде. Была с нею у мощей и
Наталья - и тоже обрела в этой поездке спокойствие, разрешение всего, из
чего, казалось, уже нет выхода. В какой трепет приводила ее одна мысль о
встрече с Петром Петровичем! Как ни приготовлялась она к ней, предста-
вить ее себе спокойно она была не в силах. А Юшка, а ее позор, гибель!
Но самая исключительность этой гибели, необычная глубина ее страданий,
то роковое, что было в ее несчастии, - ведь недаром же почти совпал с
ним ужас пожара! - и паломничество к угоднику дали ей право просто и
спокойно глядеть в глаза не только всем окружающим, но даже и Петру Пет-
ровичу: сам Бог отметил их с барышней губительным перстом своим - им ли
было бояться людей! Черничкой, смиренной и простой слугой всех, легкой и
чистой, точно после предсмертного причастия, вошла она в суходольский
дом, возвратясь из Воронежа, смело подошла к руке Петра Петровича. И
только на мгновение дрогнуло ее сердце молодо, нежно, по-девичьи, когда
коснулась она губами его маленькой смуглой руки с бирюзовым перстнем.
Буднично стало в Суходоле. Пришли определенные слухи о воле - и выз-
вали даже тревогу и на дворне и в деревне: что-то будет впереди, не хуже
ли? Легко сказать - начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло и
господам, а они и по-старому-то не умели. Смерть дедушки, потом война,
комета, наводившая ужас на всю страну, потом пожар, потом слухи о воле -
все это быстро изменило лица и души господ, лишило их молодости, безза-
ботности, прежней вспыльчивости и отходчивости, а дало злобу, скуку, тя-
желую придирчивость друг к другу: начались "нелады", как говорил отец,
дошло до татарок за столом... Нужда стала напоминать о настоятельной не-
обходимости поправить как-нибудь дела, вконец испорченные Крымом, пожа-
ром, долгами. А в хозяйстве братья только мешали друг другу. Один был
нелепо жаден, строг и подозрителен, другой - нелепо щедр, добр и довер-
чив. Столковавшись кое-как, решились они на предприятие, долженствовав-
шее принести большой доход: заложили имение и скупили около трехсот за-
худавших лошадей, - собрали их чуть не со всего уезда при помощи како-
го-то Ильи Самсонова, цыгана. Лошадей они хотели выправить за зиму и с
барышом распродать весной. Но, истребив огромное количество муки и соло-
мы, лошади почти все, одна за другою, к весне почему-то поколели...
И все рос раздор между братьями. Доходило иногда до того, что они
хватались за ножи и ружья. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если
бы новое несчастие не свалилось на Суходол. Зимой, на четвертый год пос-
ле возвращения своего из Крыма, Петр Петрович ехал однажды в Лунево, где
была у него любовница. Он прожил на хуторе двое суток, все время пил
там, хмельной и домой поехал. Былоочень снежно; в розвальни, покрытые
ковром, была запряжена пара лошадей. Петр Петрович приказал отстегнуть
пристяжную, молодую, горячую лошадь, по брюхо тонувшую в рыхлом снегу, и
привязать ее к розвальням сзади, а сам лег, - будто бы головой к ней,-
спать. Наступали туманные, сизые сумерки. И, засыпая, Петр Петрович
крикнул Евсею Бодуле, которого он часто брал с собой вместо кучера
Васьки Казака, боясь, что Васька убьет его, сильно озлобившего против
себя дворню побоями, - крикнул: "Пошел!" - и ударил Евсея в спину ногой.
И сильный гнедой коренник, уже мокрый, дымясь и екая селезенкой, понес
их по тяжелой снежной дороге, в туманную муть глухого поля, навстречу
все густеющей, хмурой зимней ночи... А в полночь, когда уже мертвым сном
спали все в Суходоле, в окно прихожей, где ночевала Наталья, быстро и
тревожно застучал кто-то. Она вскочила с лавки, босиком выбежала на
крыльцо. У крыльца смутно темнели лошади, розвальни и с кнутом в руках
стоявший Евсей.
- Беда, девка, беда, - забормотал он глухо, странно, как во сне, -
барина лошадь убила... пристяжная... Набежала, осунулась и - копытом...
Все лицо раздавила. Он уж холодеть стал... Не я, не я, вот те Христос,
не я!
Молча сойдя с крыльца, утопая в снегу босыми ногами, Наталья подошла
к розвальням, перекрестилась, упала на колени, обхватила ледяную окро-
вавленную голову, стала целовать ее и на всю усадьбу кричать дико-ра-
достным криком, задыхаясь от рыданий и хохота...
X
Когда случалось нам отдыхать от городов в тихой и нищей глуши Суходо-
ла, снова и снова рассказывала Наталья повесть своей погибшей жизни. И
порою глаза ее темнели, останавливались, голос переходил в строгий, лад-
ный полушепот. И все вспоминался мне грубый образ святого, висевший в
углу лакейской старого нашего дома. Обезглавленный, пришел святой к сог-
ражданам, на руках принес свою мертвую голову - во свидетельство своего
повествования...
Уже исчезали и те немногие вещественные следы прошлого, что застали
мы когда-то в Суходоле. Ни портретов, ни писем, ни даже простых принад-
лежностей своего обихода не оставили нам наши отцы и деды. А что и было,
погибло в огне. Долго стоял в прихожей какой-то сундук, в клоках задере-
веневшей и лысой тюленьей кожи, которой был обшит он чуть не сто лет то-
му назад, - дедовский сундук с выдвижными ящичками из карельской березы,
набитый обгорелыми французскими вокабулами да церковными книгами, до-
нельзя закапанными воском. Потом исчез и он. Изломалась, исчезла и тяж-
кая мебель, что стояла в зале, гостиной... Дом ветшал, оседал все более.
Все те долгие годы, что прошли над ним со времени последних событий,
здесь рассказанных, были для него годами медленного умирания... И все
легендарнее становилось его прошлое.
Росли суходольны среди жизни глухой, сумрачной, но все же сложной,
имевшей подобие прочного быта и благосостояния. Судя по косности этого
быта, судя по приверженности к нему суходольцев, можно было думать, что
ему и конца не будет. Но податливы, слабы, "жидки на расправу" были они,
потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за
другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомя-
ков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда сухо-
дольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели,
кое-как и коротали остаток дней своих. И мы застали уже не быт, не
жизнь, а лишь воспоминания о них, полудикую простоту существования. Все
реже навещали мы с годами наш степной край. И все более чужим становился
он для нас, все слабее чувствовали мы связь с тем бытом и сословием, из
коего вышли. Многие из соплеменников наших, как и мы, знатны и древни
родом. Имена наши поминают хроники; предки наши были и стольниками, и
воеводами, и "мужами именитыми", ближайшими сподвижниками, даже родичами
царей. И называйся они рыцарями, родись мы западнее, как бы твердо гово-
рили мы о них, как долго еще держались бы! Не мог бы потомок рыцарей
сказать, что за полвека почти исчезло с лица земли целое сословие, что
столько нас выродилось, сошло с ума, наложило руки на себя, спилось,
опустилось и просто потерялось где-то! Не мог бы он признаться, как
признаюсь я, что не имеем мы ни даже малейшего точного представления о
жизни не только предков наших, но и прадедов, что с каждым днем все
труднее становится нам воображать даже то, что было полвека тому назад!
То место, где стояла луневская усадьба, было уже давно распахано и
засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах многих других уса-
деб. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в саду,
по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее,
сын Петра Петровича, - ушел на службу, поступил кондуктором на железную
дорогу. И тяжело доживали свои последние годы старые обитательницы
Суходола - Клавдия Марковна, тетя Тоня, Наталья. Сменялась весна ле-
том, лето осенью, осень зимою... Они потеряли счет этим сменам. Они жили
воспоминаниями, снами, ссорами, заботами о дневном пропитании. Летом те
места, где прежде широко раскидывалась усадьба, тонули в мужицких ржах:
далеко стал виден дом, окруженный ими. Кустарник, остаток сада, так оди-
чал, что перепела кричали у самого балкона. Да что лето! "Летом нам
рай!" - говорили старухи. Долги, тяжки были дождливые осени, снежные зи-
мы в Суходоле. Холодно, голодно было в пустом разрушающемся доме. Заме-
тали его вьюги, насквозь продувал морозный сарматский ветер. А топить -
топили очень редко. По вечерам скудно светила из окон, из горницы старой
барыни, - единственной жилой горницы, - жестяная лампочка. Барыня, в оч-
ках, в полушубке и валенках, вязала чулок, наклоняясь к ней. Наталья
дремала на холодной лежанке. А барышня, похожая на сибирского шамана,
сидела в своей избе и курила трубку. Когда не бывала тетя в ссоре с
Клавдией Марковной, ставила Клавдия Марковна лампочку свою не на стол, а
на подоконник. И сидела тетя Тоня в странном слабом полусвете, доходив-
шем из дома во внутренность ее ледяной избы, заставленной обломками ста-
рой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рухнувшим
набок фортепиано. Такая ледяная была эта изба, что куры, на заботы о ко-
торых направлены были все силы тети Тони, отмораживали себе лапы, ночуя
на этих черепках и обломках...
А теперь уже и совсем пуста суходольская усадьба. Умерли все помяну-
тые в этой летописи, все соседи, все сверстники их. И порою думаешь: да
полно, жили ли и на свете-то они?
Только на погостах чувствуешь, что было так; чувствуешь даже жуткую
близость к ним. Но и для этого надо сделать усилие, посидеть, подумать
над родной могилой, - если только найдешь ее. Стыдно сказать, а нельзя
скрыть: могил дедушки, бабушки, Петра Петровича мы не знаем. Знаем
только то, что место их - возле алтаря старенькой церкви в селе Черкизо-
ве. Зимой туда не проберешься: там по пояс сугробы, из которых торчат
редкие кресты и верхушки голых кустов, прутья. В летний день проедешь по
жаркой, тихой и пустой деревенской улице, привяжешь лошадь у церковной
ограды, за которой темно-зеленой стеной стоят, пекутся в зное елки. За
откинутой калиткой, за белой церковью с ржавым куполом - целая роща не-
высоких ветвистых вязов, ясени, лимов, всюду тень и прохлада. Долго бро-
дишь по кустам, буграм и ямам, покрытым тонкой кладбищенской травой, по
каменным плитам, почти ушедшим в землю, пористым от дождей, поросшим
черным рассыпчатым мохом... Вот два-три железных памятника. Но чьи они?
Так зелено-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них. Под
какими же буграми кости бабушки, дедушки? А бог ведает! Знаешь только
одно: вот где-то здесь, близко. И сидишь, думаешь, силясь представить
себе всеми забытых Хрущевых. И то бесконечно далеким, то таким близким
начинает казаться их время. Тогда говоришь себе:
- Это не трудно, не трудно вообразить. Только надо помнить, что вот
этот покосившийся золоченый крест в синем летнем небе и при них был тот
же... что так же желтела, зрела рожь в полях, пустых и знойных, а здесь
была тень, прохлада, кусты... и в кустах этих так же бродила, паслась
вот такая же, как эта, старая белая кляча с облезлой зеленоватой холкой
и розовыми разбитыми копытами.
Васильевское. 1911
1 "Ворон, взобравшись на дерево" (франц.).
|
