Лермонтов Михаил - Герой нашего времени - Скачать бесплатно
в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно
и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все ли
кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих
воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому
причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против
дула пистолета и пустой желудок.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне
счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не
проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать
верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.
Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул
сном Наполеона после Ватерлоо.
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна,
расстегнул архалук - и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную
тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее
осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас
все было тихо, в доме княгини было темно.
Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не
протянул мне руки.
- Откуда вы, доктор?
- От княгини Лиговской; дочь ее больна - расслабление нервов... Да не в
этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя
доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот
старичок рассказал... как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с
Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть,
мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку... и если б я
показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я
остался холоден, как камень - и он вышел.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка,
помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства,
- а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел
смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые, самые умные!..
На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться
в крепость Н., я зашел к княгине проститься.
Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь
особенно важное? - я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.
- А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
Я сел молча.
Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее
пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:
- Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.
Я поклонился.
- Я даже в этом уверена, - продолжала она, - хотя ваше поведение несколько
сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы
должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за
нее, - следственно, рисковали жизнью... Не отвечайте, я знаю, что вы в этом
не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она перекрестилась). Бог ему
простит - и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не смею
осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она
мне все сказала... я думаю, все: вы изъяснились ей в любви... она вам
призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она больна, и я
уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не
признается, но я уверена, что вы этому причиной... Послушайте: вы, может
быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, - разуверьтесь! я хочу
только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может
поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так,
что составит счастие мужа, - я богата, она у меня одна... Говорите, что вас
удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я
полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь...
одна...
Она заплакала.
- Княгиня, - сказал я, - мне невозможно отвечать вам; позвольте мне
поговорить с вашей дочерью наедине...
- Никогда! - воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.
- Как хотите, - отвечал я, приготовляясь уйти.
Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.
Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова
холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но
старания мои были напрасны.
Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор, как я
не видал ее, - а давно ли?
Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и
довел ее до кресел.
Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные
неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду;
ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на
коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
- Княжна, - сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны
презирать меня.
На ее щеках показался болезненный румянец.
Я продолжал: - Следственно, вы меня любить не можете...
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне
показалось, что в них блеснули слезы.
- Боже мой! - произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
- Итак, вы сами видите, - сказал я сколько мог твердым голосом и с
принужденной усмешкой, - вы сами видите, что я не могу на вас жениться,
если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с
вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо;
я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я
играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь;
вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни
имели, я ему покоряюсь... Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если
даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно
сверкали.
- Я вас ненавижу... - сказала она.
Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст
до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято
- вероятно, проезжим казаком, - и вместо седла на спине его сидели два
ворона. Я вздохнул и отвернулся...
И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию
прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый
мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет,
я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе
разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на
берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети
ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку,
прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в
туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину
от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но
мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к
пустынной пристани...
1 серо-жемчужного цвета (франц.).
2 красновато-бурого цвета (франц.).
3 по-мужицки (франц.).
4 Милый мой, я ненавижу людей, чтобы их не презирать, потому что иначе
жизнь была бы слишком отвратительным фарсом (франц.).
5 Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь
была бы слишком нелепой мелодрамой (франц.).
6 на пикник (франц.).
7 Боже мой, черкес!.. (франц.)
8 Не бойтесь, сударыня, - я не более опасен, чем ваш кавалер (франц.).
9 Это презабавно!.. (франц.)
10 Благодарю вас, сударь (франц.).
11 Позвольте... (от франц. pemetter.)
12 на мазурку... (франц.).
13 Очаровательно! прелестно! (франц.)
14 руку и сердце (франц.).
15 Комедия окончена! (итал.)
III
ФАТАЛИСТ
Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом
фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга
поочередно, по вечерам играли в карты.
Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора
С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали
о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на
небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый
рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.
- Все это, господа, ничего не доказывает, - сказал старый майор, - ведь
никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете
свои мнения?
- Конечно, никто, сказали многие, - но мы слышали от верных людей...
- Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти верные люди, видевшие список,
на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение,
то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших
поступках?
В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя
к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было
из его имени.
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и
смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но
правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка,
вечно блуждавшая на губах его, - все это будто согласовалось для того, чтоб
придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и
страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и
семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, - которых
прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили,
однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам;
но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым
столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи
только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время
экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг
раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию.
"Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих
понтеров. "Идет семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую
суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.
Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился
ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.
- Семерка дана! - закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков,
которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул
свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о
неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед,
увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно
перестреливался с чеченцами.
Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него
какой-нибудь оригинальной выходки.
- Господа! - сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже
обыкновенного), - господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я
вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать
своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому
угодно?
- Не мне, не мне! - раздалось со всех сторон, - вот чудак! придет же в
голову!..
- Предлагаю пари! - сказал я шутя.
- Какое?
- Утверждаю, что нет предопределения, - сказал я, высыпая на стол десятка
два червонцев - все, что было у меня в кармане.
- Держу, - отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот
пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу
прибавить их к этим.
- Хорошо, - сказал майор, - только не понимаю, право, в чем дело и как вы
решите спор?..
Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к
стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из
разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок
и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за
руки.
- Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! - закричали ему.
- Господа! - сказал он медленно, освобождая свои руки, - кому угодно
заплатить за меня двадцать червонцев?
Все замолчали и отошли.
Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он
знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он
приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему
в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий
взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие,
мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и
многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека,
который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный
отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.
- Вы нынче умрете! - сказал я ему.
Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:
- Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил:
заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.
- Да полно, Вулич! - закричал кто-то, - уж, верно, заряжен, коли в головах
висел, что за охота шутить!..
- Глупая шутка! - подхватил другой.
- Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! - закричал
третий.
Составились новые пари.
Мне надоела эта длинная церемония.
- Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь, или повесьте пистолет на
прежнее место, и пойдемте спать.
- Разумеется, - воскликнули многие, - пойдемте спать.
- Господа, я вас прошу не трогаться с места! - сказал Вулич, приставя дуло
пистолета ко лбу. Все будто окаменели.
- Господин Печорин, прибавил он, - возьмите карту и бросьте вверх.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание
у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное
любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на
воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич
спустил курок... осечка!
- Слава Богу! - вскрикнули многие, - не заряжен...
- Посмотрим, однако ж, - сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в
фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался - дым наполнил комнату. Когда
он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля
глубоко засела в стене.
Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек мои
червонцы.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные
утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом,
что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я
утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все
время не спускал глаз с пистолета.
- Вы счастливы в игре, - сказал я Вуличу...
- В первый раз от роду, - отвечал он, самодовольно улыбаясь, - это лучше
банка и штосса.
- Зато немножко опаснее.
- А что? вы начали верить предопределению?
- Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно
должны нынче умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь
вдруг вспыхнул и смутился.
- Однако же довольно! - сказал он, вставая, пари наше кончилось, и теперь
ваши замечания, мне кажется, неуместны... - Он взял шапку и ушел. Это мне
показалось странным - и недаром!..
Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и,
вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари
против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог
найти удобного случая!..
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный,
как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов;
звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я
вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные
принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за
какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их
мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с
прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как
огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу
воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными
жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их
жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без
наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при
мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для
блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его
невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши
предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни
надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения,
которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...
И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому
что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему
это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать
попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне
беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна
усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание,
исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и
постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту
жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто
читает дурное подражание давно ему известной книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и
раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению
или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было
разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их
услужливой астрологией, попал невольно в их колею но я остановил себя
вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно
и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть
под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал,
наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое.
Наклоняюсь - месяц уж светил прямо на дорогу - и что же? предо мною лежала
свинья, разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как
услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и
спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил
им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой
храбрости.
- Экой разбойник! - сказал второй казак, - как напьется чихиря, так и пошел
крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а
то...
Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец
счастливо добрался до своей квартиры.
Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а
особенно за хорошенькую дочку Настю.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна
освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она
улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай, Настя", - сказал я, проходя
мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на
постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж
восток начинал бледнеть, когда я заснул, но - видно, было написано на
небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака
застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. "Вставай, одевайся!" -
кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. "Знаешь, что
случилось?" - сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они
были бледны как смерть.
- Что?
- Вулич убит.
Я остолбенел.
- Да, убит - продолжали они, - пойдем скорее.
- Да куда же?
- Дорогой узнаешь.
Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных
замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от
неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на
него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы
мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: "Кого ты,
братец, ищешь" - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его
от плеча почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за
убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании
и сказал только два слова: "Он прав!" Я один понимал темное значение этих
слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой
инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать
близкой кончины.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество
женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак
выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас.
Суматоха была страшная.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты
изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины
воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза
значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на
толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то
была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или
проклятие?
Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто,
однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в щель
ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет;
окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно
вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто
неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом
беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать
дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели
после, когда он совсем опомнится.
В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот
откликнулся.
- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать, покорись!
- Не покорюсь! - отвечал казак.
- Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж
коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!
- Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул
взведенный курок.
- Эй, тетка! - сказал есаул старухе, - поговори сыну, авось тебя
послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж
два часа дожидаются.
Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.
- Василий Петрович, - сказал есаул, подойдя к майору, - он не сдастся - я
его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли
лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.
В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я
вздумал испытать судьбу.
- Погодите, - сказал я майору, я его возьму живого.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков,
готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел
хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.
- Ах ты окаянный! - кричал есаул. - что ты, над нами смеешься, что ли? али
думаешь, что мы с тобой не совладаем? - Он стал стучать в дверь изо всей
силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с
этой стороны нападения, - и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой
вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым,
наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле
него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как
преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры
меня поздравляли - точно, было с чем!
После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает
наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за
убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности
характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед,
когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а
смерти не минуешь!
Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со
мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет
предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как
мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:
- Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские
курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь
пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему
брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет... Зато уж
шашки у них - просто мое почтение!
Потом он примолвил, несколько подумав:
- Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..
Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...
Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических
прений.
Конец
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Примечания к повести
из Собрания сочинений в 4-х томах. Т. 4. М., "Правда", 1969
Впервые опубликовано: "Бэла" - в "Отечественных записках" (1839, т. 2, щ
3); "Фаталист" - в "Отечественных записках" (1839, т. 6, щ 11); "Тамань" -
в "Отечественных записках" (1840, т. 8, щ 2); первое отдельное издание
полностью - СПб., 1840. Работа над романом была начата в 1838 году, а
закончена в 1839 году. Предисловие к "Герою нашего времени" написано в 1841
году и впервые появилось во втором издании романа (СПб., 1841).
Композиционная особенность романа заключается в той последовательности, с
которой расположены составляющие его повести: развитие сюжета связано не с
историей жизни героя, а с историей знакомства автора с героем, то есть с
"историей" раскрытия характера героя. Лишь мысленно переставив повести,
можно восстановить хронологическую последовательность фактов жизни
Печорина: 1) по пути из Петербурга на Кавказ Печорин останавливается в
Тамани ("Тамань"); 2) после участия в военной экспедиции Печорин едет на
воды и живет в Пятигорске и Кисловодске, где убивает на дуэли Грушницкого
("Княжна Мери"); 3) за это Печорина высылают в крепость под начальство
Максима Максимыча ("Бэла"); 4) из крепости Печорин отлучается на две недели
в казачью станицу, где встречается с Вуличем ("Фаталист"); 5) через пять
лет после этого Печорин, уже вышедший в отставку и поживший в Петербурге,
едет в Персию и по дороге, во Владикавказе, встречается с Максимом
Максимычем и автором ("Максим Максимыч"); 6) на обратном пути из Персии
Печорин умирает ("Предисловие" к "Журналу Печорина").
Гурда - название лучших кавказских клинков (по имени оружейного мастера).
"...как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe" - французский
консул в Тифлисе Жак-Франсуа Гамба в книге о путешествии по Кавказу
ошибочно назвал Крестовую гору горой святого Кристофа.
Юная Франция - группа молодых французских писателей романтического
направления (30-е годы XIX века);
Гетева Миньона - героиня романа Гете "Ученические годы Вильгельма
Майстера",
Последняя туча рассеянной бури" - первая строка стихотворения Пушкина
"Туча".
Римские авгуры - жрецы-гадатели. Марк Туллий Цицерон, писатель, оратор и
политический деятель Древнего Рима, в книге "О гадании" рассказывает, что
при встрече друг с другом авгуры едва удерживались от смеха.
Fievre lente - медленная горячка (франц.).
"Смесь черкесскою с нижегородским" - перефразировка слов Чацкого из I
действия комедии Грибоедова "Горе от ума": "Господствует еще смешенье
языков: французского с нижегородским?"
"Но смешивать два эти ремесла // Есть тьма охотников - я не из их числа" -
не совсем точная цитата из III действия комедии "Горе от ума".
"Ума холодных наблюдений // И сердца горестных замет" - строки из
посвящения к "Евгению Онегину".
"...есть минуты, когда я понимаю Вампира..." - Вампир - герой одноименной
повести Дж. У. Полидори, написанной по сюжету, отчасти подсказанному
Байроном.
"Берегитесь! Вспомните Юлия Цезаря!" - Согласно легенде, Юлий Цезарь
оступился на пороге по пути в сенат, где он был убит заговорщиками.
Фаталист - человек, верящий в судьбу (от латинского (fatum - судьба).
|
