Саввиных Марина - Глиняный пятигранник - Скачать бесплатно
Марина Саввиных
Глиняный пятигранник
(этюды о женской непоследовательности)
СНЫ БЕАТРИЧЕ
Я до сих пор являюсь к нему во сне: помни, Данте, помни!..
Бедняжка Джемма! К ней одной я его не ревновала. Он не посвятил ей ни
строчки. И нажил с нею четверых детей.
Но эта - юная, каменная.
" В ней - сердце хищника, дыханье хлада..."
Я - чужая, Данте. Я не твоя. Никогда не была твоею. И не буду. Я всего
только малышка Беатриче, какою и ушла на небеса, ибо душа не взрослеет и не
старится.
Мне дано было уйти отовсюду, но - не из твоего сердца. Я любила твое
сердце, как любят родной дом. Неужели теперь мне отказывают здесь в приюте?
Неужели здесь отныне принимают лишь хищниц с каменными именами?
Люби ее! Люби - и помни! Я - здесь... Как незаметное облачко в знойный
день, как рассеянный луч солнца - в пасмурный, как маленький цветок в ручке
младенца Христа на иконе в ее алькове... я буду рядом всегда!
Я подслушаю стон твоей страсти - и превращу его в святую молитву,
обращенную к Беатриче! Я накажу твою любовницу немотой и жестокосердием...
Пусть- ка она попробует совладать со Мною!
Чувствуешь, как я забочусь об этом?!
"Зачем Амор ей сердца не рассек,
Пусть раскроит его и пусть раскроет,
Пусть скорбь мою утроит -
Со смертью был бы я тогда в ладу.
И в жар, и в хлад мой сокращает век
Убийца, и мою могилу роет...
Зачем она не воет,
Как я из-за нее в моем аду!"
Никто, никто по тебе не взвоет, пока я тебя помню. А Памяти моей имя -
Вечность. Ты - моя запредельная греза. Я сама тебя придумала - со всем
твоим загадочным миром... С каждой строчкой, которую когда-либо выводила и
еще непременно выведет твоя рука.
1.
Маркиз Маласпина - достойнейший человек. Главное - образован, начитан,
любезен... и в отличие от брата - политикой не поглощен. Мне спокойно с
ним. Можно не опасаться, что нечаянно скажешь лишнее. Я чувствую себя здесь
словно накануне большого похода - отдыхаю, набираюсь сил.
Вчера мы несколько часов провели с ним в саду. Я пытался разъяснить ему мой
взгляд на причины природных и духовных явлений... он довольно быстро
заскучал, и я снова обратил внимание на нездоровый цвет его лица и прочие
признаки телесной немощи. Ему, пожалуй, далеко за пятьдесят. Я же нередко
ловлю себя на ощущении превосходства собственного опыта - словно бы я был
старше его по крайней мере лет на двадцать, двадцать пять. Иногда он
рассуждает как юнец. Особенно, когда ему приходит охота поспорить. Но вчера
голова его была занята предметом, чрезвычайно далеким от философии, поэтому
наша беседа больше походила на лекцию. Конечно, он размечтался о Пьетре, ее
приезд со дня на день ожидается. Мороелло был против этого брака... он был
также против путешествия, которое вздумалось предпринять молодой маркизе
Маласпина, - она отправилась на неделю к родственникам в Верону совсем
одна, если не считать прислуги. У Мороелло, видимо, есть основания
подозревать... Но Коррадо терпеть не может, когда Мороелло ему перечит.
Стоило только младшему брату заикнуться о... и старший тут же пошел
навстречу пожеланиям супруги, отпустив ее одну по причине собственного
нездоровья.
Последнее время Коррадо преследуют хвори. Пьетра же так молода...
Боюсь, в обществе, которое представляют собой обитатели замка, девочке
просто стало скучно. Она очень милая девочка, Пьетра... светленькая, как
форель... с маленькой узкой ладошкой, в которую так и хочется положить
жемчужину...
...на ней было зеленое платье... корсаж, расшитый золотом, и по подолу тоже
- золотой флорентийский орнамент. Она ведь из Флоренции, знатнейшего
флорентийского рода - кожа у нее очень белая, очень нежная, с легко
проступающим румянцем, аккуратный, чуть вздернутый носик, что-то задорное,
мальчишеское даже, во всем облике... кажется, наряди ее в колет и плащ,
прицепи к поясу шпагу - и...
Она замужем всего несколько месяцев - а уже прибрала к рукам весь двор,
фаворитки Коррадо мигом потускнели. Слава Богу, что Мороелло не столь часто
балует брата визитами. С тех пор, как я покинул его гостеприимный дом в
Луниджане, он прислал мне два письма - дипломатии Маласпина не обойтись без
моего участия... Но мне милее послание Чино, что получил я третьего дня:
Когда, тоскуя, что умру в опале,
Встречал красавиц я, которых мог
Сравнить с любимой, сердце не берег,
И всякий раз они его пронзали.
И все равно к безжалостным рукам
Отчаянье, что мною завладело,
Меня влечет в объятья, нет сомненья.
Одной, любимой, предан я всецело,
Но в красоте других - и многих! - дам
Приходится искать мне утешенья.
... мне снилось, что я - парю? - или подвешен на невидимой прочной нити...
не вижу ни земли, ни тверди небесной... и какой-то звук, то ли пение
печальное, то ли плач - тихий, тихий... пытаясь узреть источник звука, я
задрал голову, вытаращив глаза, но только потерял ощущение верха и низа,
закувыркался в пустоте... это не было страшно или плохо... может быть, это
даже рассмешило бы меня, не будь я так непривычно легок. Это был зеленый
свет - непрерывный поток зеленого света... я летел... я расширялся,
растворялся в сиянии зеленоватого газа... и вот в правый глаз мне вошел
золотой клинок - тогда я увидел Ангела с мечом в деснице... его русые кудри
шевелились на обнаженных плечах, как будто тысячи длинных желтых змей их
обвили, целуя... Ангел улыбался изогнутыми в виде лука румяными устами. Его
грудь прикрывал серебряный щит, похожий на зеркало...
- Посмотри, Данте!- повеяло мне в душу - Взгляни... И очнись!
Зеркало приблизилось - я видел ясно, как никогда в жизни...
Из глубины терракотовых вод поднималось ко мне лицо мертвого человека.
Черные веки, черные губы - белый гипсовый клюв и скошенный подбородок.
Мертвец открыл глаза и грустно улыбнулся...
- Это ты, Коррадо?!- воскликнул я...
- Это ты, Данте?! - воскликнул он... И в ту же минуту я стал Коррадо
Маласпина и увидел в зеркале на груди Ангела лицо мертвого Алигьери.
... Коррадо не вышел сегодня даже к ужину. У него распухли суставы. И
сделалось что-то вроде небольшой лихорадки... Лекарь пустил ему кровь. Он
очень ослаб. Но ближе к полуночи захотел меня видеть, буде я еще не отошел
ко сну.
- Вот видишь, Данте,- сказал он, едва я переступил порог его кабинета,-
даже радость мне уже не под силу.
- Что - Пьетра?
- Здорова. Весела. Кажется, счастлива. Все хорошо, друг мой. Правда, надо
признать, нынче я видел ее только издали.
- Она еще похорошела... так молода, так хороша... я был бы готов
позавидовать тебе, если бы...
- Если бы - что?.. впрочем, можешь не отвечать. Сколько тебе лет - сорок...
пять?..
- Сорок два.
- Мне пятьдесят четыре, но я чувствую себя двадцатипятилетним... в душе.
Благодаря ей, Пьетре, понимаешь? в ней живет небесный огонь! эликсир
бессмертия - я всегда об этом мечтал, о торжестве вечной юности... если бы
ты знал, как я всегда боялся времени... и вот я победил его! Она - моя. Она
меня любит!
Тут он неловко повернулся, пытаясь приподняться на подушках, и застонал...
- Черт! подагра проклятая... Ну, ничего... пара дней - и я буду танцевать!
специально устрою бал - в честь возвращения Пьетры...
Я представил себе Коррадо, рыхлого и хромого, - в куртуазном танце и
невольно усмехнулся. Он заметил это и обиженно поджал губы.
- Ничего не понимаешь! Ты, должно быть, как Мороелло... думаешь, я не
замечаю твоего ехидства?
- Пьетра - ребенок... а ты - старик! Где она? Почему не возле тебя - с
нежными заботами преданной сиделки, как подобает любящей супруге? А?
- Пошляк! - рассердился Коррадо,- о, ты не знаешь... ничего не знаешь! А
берешься судить!
Я увидел ее три года назад на маленьком приеме у Бартоломео делла Скала в
Вероне. Она приходится дальней родственницей делла Скала, и ее в тот год
только что начали вывозить - ей было тогда четырнадцать лет. Среди дам она
в тот вечер была самая молоденькая. И одета была скромнее всех, так что ее,
бедняжку, почти и не заметили. Она сидела на резной деревянной скамеечке и
вертела в руках веер из пластинок слоновой кости, инкрустированных
перламутром.
Видно было, что она не знает, как обращаться с этой штукой, которую ей дали
в качестве приложения к довольно безвкусному наряду. Тем не менее, голубые
глазки ее живо блестели, она, нисколько не смущаясь, рассматривала дам и
кавалеров и громко требовала разъяснений относительно всего происходящего у
синьоры, которая сидела рядом с ней.
Некоторые ее замечания были так остроумны и неожиданны, и в то же время так
по-детски невинны, что я еле удерживал смех... девочка внушила мне
любопытство! Дождавшись, когда она осталась одна, я подсел к ней и
попытался заговорить - она сначала недоверчиво молчала, но потом ее
природная живость взяла верх над осторожностью, и она принялась болтать,
как сорока, не обращая внимания на мои ухмылки и гримасы.
Через полчаса я уже знал, как зовут ее, ее тетку, ее кузин, узнал, что она
круглая сирота, что воспитывается в семье родного дяди - в Вероне, хотя
родилась и до позапрошлого года жила во Флоренции, что отец ее погиб на
войне, а мать и младшая сестра умерли от малярии, что дом ее дяди
находится... что сам дядя... а вот и он!
Мне тогда и в голову не приходило, что Пьетра... однако неделю спустя,
когда я шел от обедни, из кареты, не спеша проезжавшей мимо, прямо под ноги
мне был брошен камень, завернутый в тончайший батистовый платочек.
Когда я освободил душистую ткань от камня, на моей ладони оказалась
крохотная записка. Чья-то явно неопытная в письме рука вывела на клочке
бумаги - "Укради меня!". В уголке платочка я обнаружил вышитую монограмму -
П.Г. Пьетра Гвиди? Ну, чертенок!
Я стал бывать у Гвиди. Они - милые люди. Но... Пьетра ведь почти ничего не
принесла с собой. Флорентийские Гвиди все потеряли во время муджеланской
войны. Тем более в дядюшкином доме подрастали в это время еще четыре дочки
- двенадцати, пятнадцати, семнадцати и двадцати лет. Ни одна еще не была
замужем.
Я делал вид, что ничего не произошло, что мои визиты не имеют к ее выходке
никакого отношения. Да так оно и было, правду сказать. Политические
интересы дома Маласпина играли здесь неизмеримо большую роль. Мне было
приятно и выгодно знакомство с Алессандро Гвиди, и я не уставал
подчеркивать это. Пьетра же, если ей удавалось хоть как-нибудь попасться
мне на глаза, выдумывала всяческие уловки, чтобы привлечь мое внимание - и
этим смешила меня до слез. Раз она уронила платочек, пробегая мимо, - так,
что я вынужден был его поднять и передать ей, из рук в руки. Принимая
платочек, она изловчилась ущипнуть меня за палец, а когда я вздрогнул от
боли, - растянула рот в нелепую искусственную улыбку, неловко поклонилась и
упорхнула. В другой раз, во время ужина, она случайно оказалась vis- a- vis
и, как бы по ошибке завладев моим стаканом, стала пить из него. Да
Господи... всего и не упомнишь! Она вела себя настолько вызывающе, что это
вскоре стало предметом семейных сплетен. Сестры откровенно издевались над
ней. Однажды я слышал, как они бранились. По-моему, там дошло даже до
драки, потому что Пьетра визжала так, что было слышно во всем доме, и
Алессандро, с которым я в это время находился в библиотеке, был вынужден
прервать нашу беседу.
Мне нужно было уезжать. Последний вечер в Вероне я провел у Гвиди. За
ужином собралось все семейство. Я откровенно наблюдал за Пьетрой. Она была
молчалива, печальна и походила на озябшего воробья. Сердце мое сжалось -
тогда впервые я почувствовал, что она как-то особенно мне дорога. Этакий
белокурый дьяволенок... Девчушка могла бы быть моей внучкой. Мне даже
казалось, что она чем-то неуловимо похожа на меня.
Ей было так плохо, так одиноко в этом доме, где ее глухо ненавидели только
потому, что судьба проявила по отношению к ней столь явную скупость... она
тогда была никому-никому не нужна, одна-одинешенька на всем белом свете.
Похоже, я оказался единственным человеком, который за последние два года
проявил к ней хоть какой-то интерес. "Укради меня!" На самом деле она,
конечно же, хотела сказать - помогите мне вырваться отсюда, а я уж
придумаю, как вам заплатить...
В тот вечер ей так и не удалось подойти ко мне, сказать хотя бы слово.
Алессандро, его жена и старшая дочь все время были рядом, и бедная Пьетра
не смела приблизиться.
Наконец, я распрощался со всеми и уже садился в карету... но вдруг, как из
под земли, передо мной выросла бесформенная фигура в черном, маленькая
ледяная ручка схватила мою ладонь, кто-то - совершенно неузнаваемым голосом
- быстро проговорил: "Ради всех святых! Психея под каштаном. Сейчас!"- и
тут же исчез, как не бывало.
Ну, чертенок!
В парке Гвиди имелась хорошо сохранившаяся статуя Психеи - в натуральную
величину... действительно, под огромным каштаном, укромное местечко, нечего
сказать. Час пополуночи!
За кого она меня принимает, честное слово!
Я сел в карету и велел трогать... но не успел проехать и двух кварталов,
как тревога и скорбь одолели меня. Бедная девочка! Ждет, дрожит сейчас в
темном парке, на холодном ночном ветру - а главное, какое унижение! А ведь
она готова была довериться мне - как отцу... как мудрому другу... Так-то я
распорядился этим доверием! А еще почитаю себя человеком просвещенным,
лишенным предрассудков... ревнителем христианской любви...
... Не менее получаса я блуждал по парку - в темноте. Ночь была облачная,
время от времени лунный свет пробивался сквозь тучи - и тогда я мог
различить, куда несут меня ноги.
Как она бросилась ко мне, едва я приблизился! Мне кажется, если бы я не
пришел,- она стояла бы тут до утра, прижавшись птичьим своим тельцем к
холодному мрамору...
Ледяные пальчики, ледяные щечки... на ней была только тоненькая ночная
рубашонка да черный плащ с капюшоном, который она в порывистом движении
нечаянно уронила на траву.
Полупрозрачная ткань облепила ее - еще полудетские, но в то же время
удивительно женственные - члены: покатые плечики, руки, маленькие острые
грудки... Суламифь - да и только! При этом она дрожала то ли от холода, то
ли от возбуждения и в немой мольбе протягивала ко мне руки...
- О синьор!- говорил ее взгляд,- Неужели вы оттолкнете меня?!
Я взял ее на руки и понес к дому.
Она обхватила мою шею ручонками, прижалась ртом к моему уху и, щекоча его
губами, стала шептать про то, как низко она пала... как высоко меня
ценит... как Гвиди ее убьют... как вообще м ы теперь появимся перед...
Это м ы - меня доконало!
Она, без сомнения, что-то почувствовала... рванулась из моих рук и... ты
никогда не видел ничего подобного, ручаюсь!
В колеблющемся лунном свете, как серна, прыгая среди темных деревьев,
заливаясь счастливым смехом - так серебряный колокольчик звенит, если его
ненароком задеть,- полуголая, с хлещущими по плечам золотыми струями
распущенных волос,- Пьетра металась по аллее в какой-то невозможной, дикой,
в божественно прекрасной пляске... маленькая ведьма... Она то вскидывала
руки над головой - и тогда ткань рубашки, натягиваясь, совершенно обнажала
для взора грудь, живот, бедра, которыми она вертела как заправская
жонглерша из бродячего театра... то, наклоняясь до земли, скользила руками
по стройным ножкам, лаская собственными пальчиками их нежные формы - от
носочка до коленки и выше, подбирая при этом и без того почти невидимый
подол... то...
Короче говоря, Пьетра громко и внятно назвала свою цену!
Я был ошеломлен...
Потом... я не видел ее целых два года. Я сидел неотлучно в родовом
поместье, изредка выбираясь в Луниджану, сочинял трактат " О магических
свойствах камней, древес и гадов"... А Пьетра... она писала мне письма!
Пьетра, которая в четырнадцать лет едва могла начертать свое имя! Сначала
это были робкие маловразумительные послания ребенка, едва знакомого с тем,
что называют "сладостным стилем"... я отвечал ей, по мере возможности,
когда находил время среди своих многочисленных занятий, посылал ей книги,
переписывал ей канцоны Кавальканти... благо, Верона не столь удалена от
Луниджаны, как Падуя или Милан. Я наставлял ее, помогал советами, одобрял
рвение к наукам, что неожиданно в ней проявилось,- и постепенно сходил с
ума. Когда она начала писать стихи, я понял, что пропал. Теперь ей было уже
шестнадцать. И она - по крайней мере, по письмам,- казалась мне кем-то
вроде Мадонны Философии, которую ты воспел...
2.
... Сегодня ровно шестнадцать лет, как умерла синьора де Барди.
Я хотел перечитать некоторые места "La vita nuova" и послал Альбано в
библиотеку.
Но через час вместо Альбано явилась Пьетра. У нее в руках был список
главной книги моей жизни - в отличном переплете тисненой кожи, с аккуратно
выполненными заставками. Она попросила пояснить некоторые места, если,
конечно, маэстро располагает...
- Неужели правда, что и вам, и той, которую вы называли Беатриче, к моменту
первой встречи едва минуло девять лет?
- Мне было почти десять, а ей действительно - около девяти... это правда.
- Вы хотите сказать, что слова " в это мгновение дух жизни, обитающий в
самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе
проявлялось в малейшем биении, "- относятся к чувствам девятилетнего
мальчика?!
- Какая разница, сколько вам лет - если вы любите... я видел в ней образ
небесной покровительницы, ангела во плоти... когда вы стоите в на коленях
перед изображением Мадонны, разве вы не слышите в себе Духа Жизни, который
говорит вам - люби!
- Но такое же чувство я испытываю... стоя на вершине холма, глядя в небо...
вы же говорите о любви к женщине, а не о любви к Богу и святым... иначе -
было бы все равно, на что обратить свой взор, мир полон плодов славы
Божией!.. что-то здесь не так, синьор Данте!
А вот еще одно место, которое показалось мне неясным:
Лишь с дамами, что разумом любви
Владеют, ныне говорить желаю...
Что это - разум любви? Любовь и разум - не противоположные ли вещи?
Влюбленного человека с безумцем сравнивают... А влюбленная дама и вовсе,
по-моему, безумна!
- Женщина, полюбившая достойного человека, - не безумна, а мудра.
- А как отличить достойного человека от недостойного? Когда ты влюблена -
не замечаешь недостатков... вернее, всякий недостаток немедленно
превращается в достоинство, коль скоро ты припишешь его вожделенному
предмету, разве нет?
- Любовь - лучшее зеркало, в котором отражается весь человек... с
достоинствами, недостатками... наверное, мы не любим недостойных, тут вы
правы, мадонна Пьетра...
- Значит, всякий достоин любви?! И злодей? И урод? И мальчик? И старикашка?
Если я полюбила - значит полюбила достойного?!
- Выходит так.
- Как же тогда я должна относиться к словам Гвиницелли, который, если мне
память не изменяет, где-то сказал: " Всегда любовь находит убежище лишь в
благородном сердце...И как свету солнца свойствен жар, так в свете
благородного сердца возникает пламя Амора. Если же свет солнца падает на
грязь, грязь остается презренной..."?
- Помилуй Бог! кто дал вам Гвиницелли?
- Маркиз.
- И вы - п р о ч л и?
- Почему вы удивляетесь, маэстро? Я же прочла "La vita nuova". Это ничуть
не более легкое чтение. Уж вы мне поверьте.
Мне осталось только пожать плечами.
Пьетра восприняла это как свою победу! Она весело рассмеялась - и захлопала
в ладошки.
- Она была красивая?.. только честно скажите - не как влюбленный дурачок, а
как умудренный жизнью взрослый мужчина? Неужели она была так хороша и так
умна, что ее можно было принять за ангела, и вся Флоренция молилась на
нее?!
- К чему эти вопросы, донна? Разве книга, которую вы, как вы говорите,
удостоили чести прочтения, не рассказала об этом больше, чем я в силах
сказать теперь?..
- А вы подарили ей то, что пообещали? " Я надеюсь сказать о ней то, что
никогда еще не было сказано ни об одной женщине"?
О, Пьетра...
... она была в кроваво- красном одеянии, очень простом... дамы сейчас таких
не носят... совсем без украшений. Я видел ее в большом зеркале - напротив
моего ложа.
- Как поживаешь, Данте? Помнишь ли Меня?
Я не видел ее лица, оно расплывалось в какое-то бесформенное пятно, по мере
того, как я напрягал зрение, чтобы его разглядеть. Я забыл ее лицо! Забыл
ее голос...
- Что с тобой?- спросила она, голосом, в котором уже не было ни вкуса, ни
цвета, ни запаха,- Неужели ты забыл Меня?
Я зажмурился. Темнота под моими веками зарябила желтыми пятнами - и я
увидел рысь... золотую рысь в ярких пятнах пестрого узора... она проворными
скачками двигалась по горному склону, словно вилась - вспышками канители...
там было много сочной ярко-зеленой травы... и белые цветы - как звезды... и
золотая рысь... тончайшая вязь ее следов... золотом по зеленому...
флорентийский растительный орнамент...
... первый по-настоящему весенний день в этом году! Я провел его в саду.
Коррадо все еще хворает - утром я навестил его и вынужден был отметить, что
он сдал даже по сравнению с прошлой неделей. Какие танцы! Пьетра прилетает,
как сквознячок из приоткрытого окошка,- повеет свежестью в лицо, чмокнет в
бледную, сморщенную щеку, и поминай как звали! Мой благородный друг уже и
не ворчит... Это Пьетра! Кто мог бы на нее сердиться!
... я сидел на траве, прислонившись спиной к стволу раскидистого древнего
вяза. Прямо передо мной темнела каменистая отмель, а дальше серебристой
рябью дышала вода - столь прозрачная, что отражающиеся в ней облака
расстилались прядками по черным, бурым и зеленым камешкам дна... на другом
берегу Арно дымились свежей зеленью заросли вереска... дальняя горная гряда
своими покатыми плечами подпирала небо - такое тихое, такое доброе...
Господи, благодарю Тебя!..
Что-то живое жужжало, звенело, потрескивало вокруг меня... я хотел
подобрать слова к теплому воздуху, в который я был погружен, к солнцу,
которое сквозь листву вяза ощутительно пригревало мою голую макушку, к этим
мухам, кузнечикам, шмелям... но ничего в голову не шло... и я просто
блаженствовал - бесцельно и бессмысленно... как в Раю.
Вот Пьетра бежит по дорожке, поддернув выше колен широкую зеленую юбку...
бежит босиком, я вижу, как мелькают ее розовые пятки, когда она проносится
мимо, не заметив меня под ветками вяза... золотой жгут, выбившийся из косы,
узлом завязанной на затылке, бьется между лопаток... Она остановилась в
двадцати шагах от меня, вся в солнечных бликах, среди кустов акации, и
машет кому-то рукой... иди же, иди сюда, иди!
Ага! Вот кому она знак подавала. Молоденький паж из свиты Коррадо - кожаные
штаны в обтяжку, белая рубашка - развевается как флаг. И тоже босиком.
Подбежал, похватил ее на руки, закружил по поляне... Пьетра, Пьетра...
серебряный колокольчик... я впервые слышу э т о т твой смех.
Я видел все... я завидовал им... может быть, я даже хотел бы быть... я был
- в те сладчайшие минуты я был третьим, там, вместе с ними, - так прекрасны
были они оба в своем любовном танце. Помилуй меня
Пречистая Дева! Я не испытывал ни малейших угрызений совести или хоть
какого-нибудь проявления стыда... Я, словно благодарный зритель в храме
Красоты, созерцал внезапно открывшийся мне идеал человеческой ф о р м ы, -
тела казались изваянными из теплого розоватого каррарского мрамора,
совершенные, как античная скульптура, но живые, движущиеся, сопровождающие
свои движения страстными восклицаниями, томными вздохами и стонами... к
плечу Пьетры, которое шевелилось почти у самых моих глаз, прилипли две
кудрявые травинки, я видел руку Матео с обкусанными ногтями, жадно и нежно
скользившую вдоль...
Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл меня вовек не жег...
Я вдруг вспомнил Джемму - той, давней, поры, когда... а потом - Коррадо...
Господь - милосерд!
... - Можешь себе представить - она рассказывает об этом! Приходит, садится
- вот здесь, где ты сейчас сидишь... и начинает рассказывать. У нее, ты
знаешь, вырабатывается великолепный стиль! Матео... До Матео был Альберто.
До Альберто - Микеле.
Коррадо потянулся за стаканом - кресло под ним жалобно заскрипело...
- Я сам как это старое кресло - она уселась в меня, положила лапки на
подлокотники... ей очень хотелось в него сесть, в это кресло,- ей казалось,
что лучше места нет во всем мире... Настоящей графиней Гвиди ей стать не
довелось, не судьба, - так она стала маркизой Маласпина. И получила столько
свободы, сколько ни одной женщине не унести...
Скоро я умру... а и не умру - неужели можно удержать растущую траву?!
Я одинок, Данте... а Пьетра... она ведь навещает меня иногда.
Когда она говорит мне... во всех подробностях! - о том, что происходит
между ней и кавалерами моей свиты... я впадаю в транс! О, как она мучает
меня! Какое наслаждение, какой ужас, какой смертный страх, какая боль...
какое наслаждение! все это слышать... Я смотрю на нее - на эти золотые
завиточки на затылке, на эту трогательную шейку, окруженную белоснежным
полотном, на эти пальчики с выпуклыми ноготками... Иногда мне хочется ее
убить! Наверное, я так и сделаю, когда твердо решу умереть. Но представить
себе жизнь без нее - я не в состоянии. Без нее -- такой, какова она сейчас,
вот сию минуту... жестокая и похотливая, как кошка... и недоступная, как
звезда... тупая и пошлая, как уличная торговка... и мудрая, как...
... зеркало было пусто. Я приблизил к нему лицо - но оно не удостоило меня
ответом.
Я умер?
3.
- Так вы отрицаете плотскую любовь?
Она сидела передо мной на маленьком плетеном стульчике и ела раннюю черешню
- двумя пальчиками брала ягодку из крошечной корзинки, которая стояла у нее
на коленях, и надкусывала ее - так, чтобы видны были два прелестных
передних зуба, вонзающихся в алую мякоть, и капли сока, выступающие, как
кровь...
- Я думаю, что любовь между мужчиной и женщиной совсем не обязательно
связывает их... м-м... плотским образом.
- Но тогда все равно - кого любить... женщину... ребенка... мужчину...
своего святого... так? получается, что можно любить всех... всех -
одинаково, всех - без разбору! но какая же это любовь - если всех?
- Не совсем... любя этого человека - я люблю именно этого человека. Именно
его, а не кого-нибудь другого. Но это не значит ведь, что я непременно
желаю чувствовать его в своих объятиях... Любя женщину, разве я не могу
любить в ней ее бессмертную душу?
Она посмотрела на меня - как смотрят на неизлечимо больных - и вздохнула...
- Мне бы не хотелось, чтобы меня любили, как бессмертную душу,- и, сбросив
пустую корзинку на траву, она потянулась всем телом, откинувшись на спинку
стула... - я не верю, чтобы женщину можно было бы любить не как женщину ...
а душа - беспола.
- Почему же, донна?
- Там, на небесах, сказал Спаситель, не женятся и замуж не выходят... там
нет ни мужей, ни жен... ни мужчин, ни женщин... Там нет любви, маэстро!
Вернее... там слишком много любви, чтобы любовь имела хоть какой-то
смысл... я открою вам свою тайну, хотите?
И, не дожидаясь ответа, она вскочила со своего места, подбежала ко мне и,
обхватив мою шею длинными голыми прохладными руками, горячо зашептала мне в
ухо, щекоча его губами:
- Я люблю свое тело... оно такое гибкое... такое сладкое... такое
певучее... в нем столько радости, блаженства, столько... если в Раю его не
будет - я не хочу в Рай! не хочу, не хочу, не хочу!.. Пусть в Раю живут
убогие, уроды и старухи! Я - никакой не дух бесплотный... Я - это я,
живая... вот она я, меня можно потрогать руками... волосы, губы, уши... это
я, я сама! никто у меня этого не отнимет! А вы говорите - бессмертную
душу...кто так говорит - тот не любит! признайтесь, учитель, положа руку на
сердце,- вы ведь н и к о г д а н е л ю б и л и е е! Ну - скажите мне
правду! Скажите!!!
Не лгите - хотя бы раз в жизни!
... Нет, я не милосерден, не учтив,
- Играть я буду, как медведь, ликуя.
Стократно отомщу я...
Отомщу!
Я смотрел в зеркало и видел - оскаленную морду леопарда, с его клыков
капала розовая слюна... глаза застлал желтый морок алчбы...
Я хочу ее... Господи! никого никогда в жизни своей так я не хотел, как эту
гадкую девчонку! Стоит мне закрыть глаза - и она вся передо мной... видения
мои лишают меня сил, как будто я действительно предавался с нею любовной
игре...
Меня пленили небольшие холмы.
Меж них я сжат, как известковый камень...
Быть капелькой пота между твоими... о! Пьетра!...
О если б на лугу, где мягки травы,
Предстала мне влюбленной эта дама,
О если б нас, замкнув, сокрыли холмы!
- Ваш строгий вид - результат моей нескромности. Я приняла к сведению
все-все, что вы сказали. И даже то, чего не сказали. Я, может быть, правда,
- еще дитя, и ничего не понимаю в жизни. Так учите же меня. Я буду вам
покорна, маэстро...
Я хотел прикоснуться к ее волосам, но она отшатнулась от меня, как от
прокаженного...
... Пишет Данте господину Мороелло маркизу Маласпина.
после того, как я покинул ваш дом, по которому так тоскую и где ( как вы с
радостью говорили) мне было позволено делать то, что я хотел, едва я ступил
совершенно уверенно и не соблюдая осторожности на берег Арно, тотчас же,
увы, точно упавшая с неба молния, предо мною возникла, не ведаю, каким
образом, некая дама, и свои обхождением, и внешностью близкая моим чаяниям.
О! как поразило меня ее появление! Но грянул страшный гром - и изумление
кончилось... Амор положил конец похвальным моим намерениям, ради которых я
чуждался и дам, и песен о них; он безжалостно лишил меня чуждых ему
постоянных раздумий, которые помогали мне исследовать небесные и земные
предметы. И дабы душа моя не восстала против него, сковал мою волю и
принуждает меня делать не то, что угодно мне, а то, что ему угодно!
... я испугался! я в страхе готов был бежать, не разбирая пути! Она...
пришла! я так звал Ее... так искал Ее в те ледяные ночи, когда никого...
никому... Она не приходила.
И вот - Она пришла, а я... На Ней был оливковый венок, зеленая туника и
красный плащ, Ее лицо, скрытое полупрозрачным покрывалом, лишь мерещилось
мне... я по-прежнему не мог вспомнить его с достаточной отчетливостью... но
то была Она...
- Узнал ты Меня? Ну, не отвращай взор свой - смотри!
Я сжал веки пальцами... я зажмурил глаза. Я чувствовал себя воришкой,
которого застали на месте преступления. Я хотел бы провалиться сквозь землю
- до самого Ада, лишь бы не гореть в лучах этих - справедливейших в мире!-
очей...
- Отчего ты страдаешь, Данте? Не мукою ли Иуды поражен? Что за сребреники
бросили тебе взамен Моей любви?
Я не мог говорить... А Она - словно отпечатывала в моем сердце слова,
которые я слышал и видел одновременно: золотом - по алому...
Ты устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья - лишь посул пустой.
Напрасно я во снах к тебе взывала...
Лицо мое горело, липкое от тяжелых едких слез. Глаза мои были закрыты - но
я видел, я не мог заставить себя н е в и д е т ь... Я весь обратился во
взор собственной слепоты... и все, что пленяло мое сердце, что составляло
радость и утешение последних лет, вдруг явилось мне в таком омерзительном и
непристойном виде, что я весь похолодел, как будто выпил цикуты... внутри
меня вращалось огненное колесо, в середине его, в его неподвижном черном
центре, я видел серебряный щит-зеркало - и в нем белую маску, чей-то до
ужаса знакомый и страшный лик... маска шевелилась, увеличивалась... вот она
превратилась в жуткую колесницу, одетую перьями, из которых торчали семь
чудовищных голов,- три бычьих и четыре - носорожьих... на колеснице
восседала голая блудница, бесстыжая, как Пасифая, и рядом с ней - огромный
толстый мужик с волосатой грудью и всклокоченной черной бородой; они
целовались и гнусно совокуплялись, не утоляя друг друга... блудница водила
кругом жадными безумными очами - и вдруг увидела меня, и потянулась ко мне,
призывно мыча... ее спутник, заметив это, хлестнул ее плетью, мгновенно
оказавшейся в его руке... раз хлестнул, другой, третий - и все исчезло...
Я очнулся - едва живой. Она была все еще здесь - Беатриче Портинари... или
нет - я ее запомнил такой, какой видел в последний раз, незадолго до ее
смерти... синьора де Барди, возлюбленная, доставшаяся другому...
- Встань и иди, Данте! Я не вижу вины на тебе...
Я встал и пошел.
Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи - М.Лозинского, И.
Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.
1996 год
Опубликовано впервые
Марина Саввиных
ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
(этюды о женской непоследовательности)
ЭПИТАФИЯ
Мы зависим от знаков больше, чем они от нас. Эта плита сплошь покрыта
черными значками. Говорят, под ней покоятся останки большого человека. Его
глаза смотрели. Его губы целовали. Пальцы ласкали чужую плоть и сжимали
перо Разве может впитать живое холодный галечник механической машинки?!
Пальцы, сжимавшие перо, молчаливым усилием призвали небесные силы, чтобы
потом запечатлелось на камне Нечто неуничтожимое...
Но кто это прочтет? Что кроется за черными значками? Они здесь - значит,
ничто не исчезло. Они полны неведомого смысла - значит, тот, чью жизнь они
впитали, никогда не явится на сцену. Он был. Он есть. Он - не откроется.
Пока не пожелает приблизиться Читатель, равновеликий тайне.
1.
Он сочинил роман. Без начала и конца.
Когда он спал на неудобном ложе, сквозь потолок хохотала Ночь. Тридцатью
двумя холодными сухими звездами.
Наверное, звезды не светились. Или светились слишком ярко. Потому что по
комнате - туда и сюда - ходили взрослые люди и говорили взрослые речи.
Самому себе странный Кант произносил извилистые фразы. Сардонический Борхес
то и дело извлекал из жилетного кармана тикающую старинную безделушку и
назойливо лез в глаза. Прямо в сон, под сомкнутые веки. Кто - то лопотал
по-английски. Кто - то панибратски " тыкал " обезглавленной шотландской
королеве...
Это было утомительно. Не помещалось в роман. Который был камерным, как
camera obscura.
Когда он спал, из тараканьих щелочек в полу просачивался отдаленный детский
смех. Похожий на облетающий стеклянный одуванчик. Пучок пушистого звона,
расточающегося во все стороны тонюсенькими мелодичными прядками. При смехе
несуществующего младенца тени стушевывались, начинали неразборчиво бубнить
и, наконец, исчезали. Наступало утро. На маргинальные пустоты романа падал
розовый свет.
Однажды он понял, что мечтает родить ребенка. И сразу же что-то мягко, но
упорно, зашевелилось, затрепыхалось в области сердца. Он удивленно прижал к
груди руки и услышал: там бьется что-то постороннее - новое и живое.
Какой-то дополнительный к собственному сердцебиению источник пульса. Так он
узнал, что мужчины родят детей из сердца. И это, надо сказать,не менее
опасный и болезненный путь, чем все прочие. Опасность была так очевидна,
что он устрашился. Но было поздно. Дитя настойчиво просилось на свет.
И тогда, зажмурившись, чтобы нечаянно не умереть от предполагаемой боли, он
отделил от себя крохотную девочку. Именем - Ариадна. Иначе - Аля.
За неимением других продуктов детского питания он стал
кормить ее своей кровью.
А кроватку поставил в самой середине романа, предварительно прикрыв ее
таким шатерчиком из непромокаемой ткани, вроде туристской палатки...
Все-таки этот ночной оскал. Звезды небезопасны для ребенка. Особенно при
таком вскармливании.
Теперь в романе появилась Героиня.
2.
Горин гордился ею. В ней чувствовалась порода. Дремлющая девочка улыбалась
неведомым Горину снам, а ее ручка на синем атласе одеяльца напоминала кисть
балерины Улановой в последнем па "Умирающего лебедя". Все в ней было так
беспричинно мило... так странно...
3.
Он предполагал, что такое может случиться. Но не ожидал, что столь скоро и
радикально. Взрослые, прежде бесцельно слонявшиеся по квартире, вдруг стали
проявлять к роману повышенный интерес. Первым отважился Еврипид. Он устроил
в правом нижнем углу замечательную детскую в ложноклассическом стиле. Самым
забавным ее украшением в конце концов оказалась копия знаменитой Артемиды
Эфесской - со множеством полных меда и млека сосцов, расположенных длинными
рядами по всей передней части торса... Потом уже все стали баловать
девчонку без разбору - кто чем мог.
Аля росла не по дням, а по часам. Все умнела. Все хорошела. Это было
гениальное дитя. Кровь от крови гениального Горина.
4.
Как это всегда бывает, когда в игру вмешиваются взрослые, пространство
романа с неимоверной быстротой заполнилось множеством ненужных и даже
вредных вещей. Изящная детская, в которой обитала Аля, превратилась в
комнату обычной квартиры в банальнейшей девятиэтажке стандартного
микрорайона большого сибирского города. У Али - откуда ни возьмись! -
объявились родители. Нормальные родители. Родные. Папа и мама. У родителей
было прошлое, из которого каким-то очень обычным способом вытекало
существование обычной школьницы. Один только Горин знал, что - к чему. Но
он не хотел входить в роман, а незаметно похаживал вокруг да около и время
от времени незначительным движением указательного пальца поправлял
что-нибудь, слишком явно нарушавшее установленный порядок. Так, очень
многие второстепенные персонажи вдруг воображали себя центральными
фигурами, загораживая Горину обзор уголка, отведенного Героине.
Горин " отщелкивал " их с неумолимым постоянством, расчищая жизненное
пространство для своего детеныша, вокруг которого бегали, прыгали, дрались
и дразнились точно такие же существа.
Горин испытывал по отношению к ним сложное чувство любопытства, умиления и
жалости. Умненькие мордашки с круглыми от вечного удивления глазами,
неутихающая болтовня, в которой, как солнечные искры в дождевых каплях,
нет-нет да вспыхивают перлы словесности!
Дети - дети... Горин ничего не имел против детей. В этих еще не привыкших к
сопротивлению душах трепетало вожделение глины к руке скульптора - и
скульптор, живущий внутри горинского Я, не мог не радоваться и не
устремляться навстречу. Горину пришло в голову сосредоточить вокруг Али
нечто непреходяще детское, во всем подобное ей, может быть, даже
равноценное... Да взрастет от корней моих древо в саду, а не в степи голой!
Горин с азартом приступил к возделыванию сада!
И появился Класс. Удивительный Класс. Детская Вселенная, поглощавшая
авторскую энергию, как электростанция горючее сырье.
Алины одноклассники казались одержимыми демиургической мощью чуть ли не
подстать самому Горину. С ними можно было говорить! Монолит горинского
одиночества дал ощутимые трещины. Солнечные лучи засквозили над головой.
Доверить такое обычному персонажу Горин не рискнул. Он осторожно
отфильтровал свою назидательную ипостась, нарек получившееся - Аркадием
Гагариным. И поставил Учителя у доски.
Поначалу все было просто здорово! Пространство и время бурлили вокруг
Класса с методической законосообразностью, как воздушные вихри в
аэродинамической трубе. Бормочущие тени, прежде так досаждавшие Горину,
благополучно перекочевали в Класс, где и разместились со всеми мыслимыми
удобствами. Речи их приобрели приличное ситуации благопристойное
равновесие, так что Горин со спокойной душой допустил их к педагогическому
процессу. Он с удовольствием отмечал, сколь сложные и прелестные очертания
приобретает внутренний мир Героини. Существование уже не казалось пустым,
напротив - оно переполнилось до самых краев. Горину оставалось лишь
придерживать слишком буйное ветвление сюжета. Он трудился, не смыкая глаз и
не покладая рук. Роман разрастался, в его обширной кроне стали заметны
пухлые цветочные почки.
5.
Иногда Аля приходила к Учителю в гости. Преисполненная чувства собственного
достоинства, она весьма смело разглядывала его лицо и одежду.
Подсознательная память будила в ней смутное желание, смысла которого она до
поры до времени не понимала. Но однажды, когда Учитель наклонился, чтобы
поднять с ковра упавшие листочки ее сочинения, Аля увидела у него на шее
необычный красноватый шрам... будто бы совсем свежий... следы маленьких
зубов вокруг бледно-лилового пятнышка, подобного тому, что оставляет на
нежной коже страстный поцелуй.
О! Какое воспоминание! Какое яркое, сильное и родное! Какая отчаянная
жажда!
Бедная девочка, сколько могла, противилась наваждению, но много ли сил у
ребенка?!
В один прекрасный вечер Аля забралась к Учителю на колени и, обняв его за
шею, положила шелковистую головку ему на плечо. Гагарин растаял. Он стал
тихонько качать Алю, как несмышленыша-грудничка, шептать в перламутровое
ушко глуповатые учительские стишки, гладить широкой ладонью хрупкие
плечики. Он даже не заметил сначала, как девочка вонзила в него остренькие,
почти кошачьи, зубки. А когда заметил... Господи прости! несуществующей
кровью несуществующего человека
восстановилось - таки вполне реальное триединство: Горин, Гагарин и Аля.
Такая вот диалектика!
Между Гагариным и Алей возникла странная мистическая общность, о которой
никому нельзя было рассказывать и в которой оба черпали утоление
необъяснимой человеческим языком нужды.
" Ну что ж... - говорил себе Горин, наблюдая,- видимо, так надо! В этом
есть лирическое напряжение, без которого произведение было бы слишком
пресным".
Аля меж тем росла. Кровь Учителя явно шла ей на пользу. Это было гордое
сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось
тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным
изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими
отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто
доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными
краями незаживающую язву на его собственном теле.
Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля
лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок.
Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву - кормление прекрасно
тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития,
длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки...
Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая
и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться,
словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.
К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один,
и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки
тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи
цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.
Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть.
Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья
готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский
клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью
макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок
не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она - легкая и
свободная. Вон там, среди белых деревьев,- юноша Антиной, не имеющий на
себе даже набедренной повязки, - упругое, гибкое, злобное тело. Такое же,
как у нее, маленькой беспощадной хищницы...
Погоди, Антиной, я попробую и твое сердце!
6.
Горин встревожился. Ее душа формировалась неуловимо противоположно замыслу.
Все чаще он чувствовал - в собственном романе! - присутствие чуждой, даже
враждебной воли. Это была мощная воля, насмешливый, но пока невнятный лик
иной судьбы, которою он не умел управлять.
Горин видел, как подергиваются желтоватой пленкой, такие ясные и
проницательные, глаза Гагарина, как дрожат его пальцы, когда он ласково
касается Алиных волос, как вспыхивают и темнеют, становясь все глубже и
недостижимее, Алины зрачки. Гумбертовские поползновения Гагарина были
теперь совершенно очевидны. В первую очередь, конечно, Але... Ну и Горину,
разумеется.
Ему казалось, Аля просто дерзит дремучей силе, увлекающей ее в душные
облака фантасмагории. Она была слишком живая, Аля, слишком настоящая для
того, чтобы играть по чужим неинтересным правилам... Какой уж тут, к черту,
Горин!
Ах, что за брильянты стекают после купания по спине, между лопаток, по
виолончельному бедру, вдоль выпуклых загорелых икр!
Что за слова мерцают в уме, сладко покалывая небо! Я уведу свою судьбу
туда, где меня никто не достанет. Я, зато достану любого, кого захочу!
Гениальное дитя!
Горин с тоскою наблюдал, как она выбирает жертву, начинает мягко кружить
вокруг нее пружинящими легкими шажками. Он просто физически ощущал алчный
трепет ее позвоночника, до оторопи знакомый по себе. Осторожное
прицеливание, точно выверенный ракурс, бросок - и жертва задыхается в
агонии.
Идиллия, запрограммированная Гориным, разрушалась на глазах.
Рядом с Алей ничего не произрастало, кроме жалкого чахоточного подлеска.
Спаленные Алей страницы безнадежно съеживались. Пепел же она стряхивала за
ненадобностью.
А Горину-то было жаль! Ведь это не чужие были письмена, а его же
собственные. Неотъемлемые грани развивающегося романа. Впервые он ощутил
настоящий родительский гнев. И приказал Гагарину немедленно отшлепать
девчонку. Куда там! Отшлепать-то он ее отшлепал. Но потом в раскаянии дошел
до того, что стал делать ученице пошлые намеки.
Это было уже слишком! Терпению Горина пришел конец! Грубо и живописно он
убил Гагарина. И, мужественно стиснув челюсти, вошел в роман.
Теперь в романе появился Герой.
7.
Героиня недовольно поджала губки. От нее чего-то ждут? Вот еще!
Горин приблизился на расстояние вытянутой руки. Аля на мгновение приняла
его за Гагарина, вздрогнула - ведь и слезки были, как Учителя не стало,
были! Но ее гениальный глаз - алмаз тут же уловил разницу- Тем более, что
Горин только внешне на свою " идеологему " походил. Он был сам по себе
гораздо крупнее, тверже, ироничнее. Только знакомый шрам на шее напоминал о
непрерывности сюжета.
- Поди-ка сюда, Ариадна! - начал было Горин.
- Почему Вы решили, что я соглашусь беседовать с вами в таком тоне? -
возразила Аля.
Металлические нотки в ее голосе показались Горину шрапнелью, не
|
