Фуллье Альфред - Психология французского народа - Скачать бесплатно

Альфред Фуллье
Психология французского народа

По изданию:
А. Фуллье. "Психология французского народа", издательство Ф. Павленкова, СПб.,
1899 г.,
ПРЕДИСЛОВИЕ
В настоящей книге мы намерены представить очерк не только психологии, но также и
физиологии французского народа. В самом деле, национальный характер тесно связан
с темпераментом, в свою очередь обусловленным наследственной организацией и
этническими особенностями не менее, чем географической средой.
Но в этом случае необходимо избегать крайностей. Под влиянием политических
предубеждений, сначала в Германии, а потом и во Франции, вопрос о
национальностях смешивается с вопросом о расах. Отсюда получается своего рода
исторический фатализм, отождествляющий развитие данного народа с развитием
зоологического вида и заменяющий социологию антропологией. Писатели,
превращающие таким образом войны между обществами в расовые войны, думают найти
в этом научное оправдание права сильного в среде зоологического вида Ноmо.
Некоторые антропологи, как бы находя недостаточной "борьбу за существование"
между человеком и животными, между различными человеческими расами, между белыми
и черными или желтыми, изобрели еще борьбу за существование между белокурыми и
смуглыми народами, между длинноголовыми и широкоголовыми, между истинными
"арийцами" (скандинавами или германцами) и "кельто-славянами". Это -- новая
форма пангерманизма. Даже цвет волос становится знаменем и объединяющим
символом: горе смуглолицым! Войны, происходившие до сих пор, оказываются простой
забавой по сравнению с грандиозной борьбой, подготовляющейся для будущих веков:
"люди будут истреблять друг друга миллионами, -- говорит один антрополог, --
из-за одной или двух сотых разницы в черепном показателе". Это будет своего рода
библейский шибболет, по которому станут распознавать национальности. Некоторые
социологи, как например, Гумплович и Густав Лебон, также воспевают гимны войне.
Таким образом даже во Францию проникает немецкая теория, стремящаяся, во имя
расового превосходства, превратить политическое или экономическое соперничество
в кровавую ненависть и тем придать войне еще более преступный характер. В самом
деле, война уже не является, как прежде, поединком между профессиональными
солдатами, руководимыми профессиональными политиками, -- поединком, вызванным
более или менее отвлеченными, отдаленными и безличными мотивами: это --
восстание одного народа на другой во имя воображаемой органической и
наследственной неприязни. В области политики эти теории отражаются то
трагическим, то комическим образом, так как для политиков все аргументы хороши.
Лет пятнадцать тому назад албанские делегаты были посланы представить
европейским кабинетам протест против уступки Эпира греческому правительству. В
их меморандуме, составленном под внушением Италии, которая считает Албанию в
числе своих невозвращенных провинций, можно было прочесть следующие строки:
"Чтобы понять, что греки и албанцы не могут жить под одним и тем же
правительством, достаточно исследовать совершенно различное строение их черепов:
греки -- брахицефалы, между тем как албанцы -- долихоцефалы и почти лишены
затылочной выпуклости". В этой, так сказать, "ученой" политике были упущены из
вида лишь два пункта: во первых, что сами итальянцы, в общем нация брахицефалов,
а во вторых, что и албанцы, не в обиду им будь сказано, также брахицефалы! Но
для политика две ошибки равняются одной истине.
Может ли психология смешивать физическое и умственное, строение человеческой
расы с приобретенными и прогрессивно-развивающимися национальными признаками?
Этот важный вопрос необходимо исследовать прежде всего в эпоху, когда
цивилизация по-видимому готова признать своим идеалом новый вид варварства. В
нашем введении мы постараемся определить, в чем заключаются различные основы
национального характера, и какова та законная часть, которая должна быть
отведена в нем расам. Это исследование приведет нас еще раз к тому заключению,
что человеческая история не может быть сведена к естественной. Показав значение
психологических и социологических факторов, а также их преобладание,
прогрессирующее вместе с ходом истории, мы приступим к изучению французского
характера. Мы будем искать источников его в характере галлов и римском влиянии;
затем нами будут прослежены разнообразные проявления его в языке, религии,
философии, литературе, искусствах. Мы будем проверять наши наблюдения отзывами о
Франции иностранцев. Наконец мы выставим на вид два главнейших бича, которые
могут при более или менее продолжительном действии оказать разрушительное
влияние на национальный темперамент и даже на национальный характер французов, а
именно: систематическое бесплодие и алкоголизм. Исследование моральной и
общественной стороны французского характера мы откладываем до следующего тома.
Слова Декарта, говорившего, что надо уметь справедливо отнестись к своим
достоинствам и недостаткам еще более приложимы к нациям, чем к индивидуумам.
Психологический и исторический фатализм, во всех его формах, и преимущественно в
наиболее угнетающих, -- вот что особенно распространяется в настоящее время и с
чем необходимо бороться. Правда ли, как это охотно утверждают наши противники,
что нам, в силу нашего национального характера, присуща низшая форма ума,
угрожающая нашей стране более или менее быстрым упадком; или же, напротив того,
несмотря на недостатки и пороки, которых нам не только не следует скрывать от
себя, но необходимо выставлять на вид, мы остаемся, даже в период "fin de
siиcle" и нашего воображаемого разложения, достаточно одаренными природой и
многовековой наследственностью, чтобы быть в состоянии, а следовательно и
обязанными занимать высокое положение в мире? Нам кажется, что Франция -- одна
из наций, которым надлежит помнить, что noblesse oblige.
ВВЕДЕНИЕ
ФАКТОРЫ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА
I. Коллективный детерминизм и идеи-силы в национальном сознании. -- II.
Различные проявления национального характера. -- III. Физические основы
национального характера. Органическое строение и темперамент. -- IV. Расы. -- V.
Естественный и общественный подборы. -- VI. Среда и климат. -- VII. Социальные
факторы. -- VIII. Предвидения в области психологии народов.
I. -- Мы уже далеки от тех времен, когда Юм писал: "Если вы хотите знать греков
и римлян, изучайте англичан и французов; люди, описанные Тацитом и Полибием,
походят на окружающих нас людей". Ссылаясь на Тацита, Полибия и Цезаря для
доказательства того, что человек повсюду остается одним и тем же, Юм не замечал,
что даже народы, описанные этими историками, поразительно отличались один от
другого. У каждого из них, вместе с присущими ему достоинствами, были известные
недостатки, которые могли бы навести на мысль об "упадке и разложении", в то
время как дело шло еще только о начале исторической жизни. Тацит описывает нам
германцев, как людей высокого роста, флегматичных, с свирепыми голубыми глазами
и рыжими волосами, с геркулесовской силой и ненасытными желудками, упитанных
мясом, разгоряченных спиртными напитками, склонных к грубому и мрачному
пьянству, любящих азартные игры, с холодным темпераментом, медленно
привязывающихся к людям, отличающихся сравнительной чистотой нравов (для
дикарей), культом домашнего очага, грубыми манерами, известной честностью,
любовью к войне и свободе, верных товарищей, как в жизни, так и в смерти, что не
устраняли однако кровавых ссор и наследственной ненависти в их среде.
Несомненно, что Тацит дал это несколько романическое описание германцев с тайным
намерением оказать известное влияние на римлян; но тем не менее мы узнаем в его
картине оригинальную расу, которую он характеризовал словами: propriam et
sinceram et tantum sui similem gentem (прямодушный и постоянный народ, всегда
похожий на самого себя). Совершенно иной портрет находим мы у Цезаря, когда он
рисует нам галлов высокими и белокурыми, с теми же светлыми и дикими глазами, с
той же физической силой, но людьми более смешанной расы; в нравственном
отношении, "впечатлительными и непостоянными на совещаниях, склонными к
революциям", способными, под влиянием ложных слухов, увлечься и совершать
поступки, о которых они после жалеют, решающими опрометчиво самые важные дела;
падающими духом при первом несчастии и воспламеняющимися от первой обиды; легко
затевающими без всякого повода войну, но вялыми, лишенными энергии в годины
бедствий; страстно любящими всякие приключения, вторгающимися в Грецию или Рим
из одного удовольствия сражаться; великодушными, гостеприимными, откровенными,
приветливыми, но легкомысленными и непостоянными; тщеславными, пристрастными ко
всему блестящему, обладающими тонким умом, уменьем шутить, любовью рассказывать,
ненасытным любопытством по отношению ко всему новому, культом красноречия,
удивительной легкостью речи и способностью увлекаться словами. Возможно ли
отрицать, после подобных описаний, что национальные типы сохраняются в течение
истории? Дело в том, что всякий характер определяется в значительной степени
наследственным строением, которое в свою очередь зависит от расы и окружающей
среды.
Без сомнения, невозможно включить целый народ в одно и то же определение, так
как в каждом народе замечаются не только индивидуальные различия, но также
провинциальные и местные. Фламандец не похож на марсельца, а бретонец на
гасконца. С другой стороны, благодаря смешению рас и идейному общению между
народами, в каждой нации можно встретить индивидов, которые могли бы в такой же
степени служить представителями соседнего народа, как по физическому, так и по
моральному типу. Но психология народов занимается не индивидами, а средними
характерами; что же касается средних определений и характеристик, то можно ли
отрицать, что, в общем, даже на основании самых поверхностных признаков, вы
всегда отличите англичанина по его физиономии? Но в таком случае каким же
образом могла бы не существовать внутренняя физиономия французского иди
английского ума? Можно ли отрицать, что, с точки зрения коллективных свойств, у
всех французов имеются некоторые общие черты, будь то фламандцы или марсельцы?
Существует следовательно национальный характер, к которому более или менее
причастны все индивиды, и существование которого не может быть оспариваемо, даже
если нельзя будет обнаружить его у тех или иных индивидов и групп.
Национальный характер не представляет собой простой совокупности индивидуальных
характеров. В среде сильно сплоченного и организованного общества, каким
является, например, французская нация, отдельные индивиды необходимо оказывают
взаимное влияние друг на друга, вследствие которого вырабатывается известный
общий способ чувствовать, думать и желать, отличный от того, каким
характеризуются ум отдельного члена общества или сумма этих умов. Национальный
характер не представляет также собой среднего типа, который получился бы, если
бы можно было применить к психологии способ, предложенный Гальтоном для
фотографирования лиц, и получить коллективное или "родовое" изображение. Черты
лица, воспроизводимые фотографией, не могут действовать и не являются причинами;
между тем как действие национального ума отлично от индивидуальных действий и
способно оказать своего рода давление на самих индивидов: он является не только
следствием, но и в свою очередь причиной; он не только слагается из
индивидуальных умов, но и влияет на умственный склад индивидов. Кроме того,
коллективный или средний тип современных французов, например, не может служить
верным отражением французского характера, так как каждый народ имеет свою
историю и свои вековые традиции; согласно известному изречению, его составными
элементами являются в гораздо большей степени мертвые, нежели живые. Во
французском характере резюмированы физические и социальные влияния прошлых
веков, и независимые от настоящих поколений и действующие на них самих лишь
через посредство национальных идей, чувств и учреждений. На индивиде в его
отношениях к согражданам тяготеет вся история его страны. Таким образом, подобно
тому как существование нации, как определенной общественной группы, отлично
(хотя неотделимо) от существования индивидов, национальный характер выражает
собой особую комбинацию психических сил, внешним проявлением которой служит
национальная жизнь.
Можно составить себе понятие о прочных взаимодействиях, происходящих в среде
известного народа, изучая, как это пытаются делать многие психологи в настоящее
время, скоропреходящие и мгновенные проявления этого взаимодействия в среде
многолюдного собрания или толпы. Когда индивиды, живущие в различных психических
условиях, действуют одни на других, между ними происходит, по словам Тарда,
частичный обмен, приводящий к усложнению внутреннего состояния каждого индивида:
если же они и одушевлены одной и той же страстью и обмениваются тождественными
впечатлениями, как это бывает в толпе, то эти впечатления, усиливаясь взаимным
влиянием, достигают большей интенсивности; вместо усложнения индивидуального
внутреннего состояния является усиление одного и того же настроения у всех
индивидов. Это переход от аккорда к унисону. "Толпа, -- говорит Тард, --
обладает простой и глубокой мощью громадного унисона". Если секты и касты
отличаются всеми характерными свойствами толпы в их наиболее сильном проявлении,
то это именно потому, что члены подобных замкнутых групп "как бы складывают в
одно общее достояние совокупность своих сходных идей и верований", и которые в
силу такого нарастания принимают бесконечные размеры. Можно было бы прибавить,
что когда какое-нибудь общее чувство, как, например, национальной чести или
патриотизма, одушевляет целые народы, то оно может принять форму болезненного
припадка.
Кому не известно, что коллективное умственное настроение не измеряется простым
суммированием индивидуальных настроений. В человеческих группах всего легче
обнаруживаются и оказывают преобладающее влияние на решения чувствования, общие
всем данным лицам; но такими чувствованиями являются обыкновенно наиболее
простые и примитивные, а не ощущения, отвечающие позднейшим наслоениям
цивилизации. Согласно Сигеле, Лебону и Тарду, человек в толпе оказывается ниже в
умственном отношении, чем каким он является, как отдельная личность.
Интеллигентные присяжные произносят нелепые вердикты; комиссии, составленные из
выдающихся ученых или артистов, отличаются "странными промахами"; политические
собрания вотируют меры, противоречащие индивидуальным чувствам составляющих их
членов. Дело в том, говорит Тард, что наш умственный и нравственный капитал
разделяется на две части, из которых одна не может быть передана другим или
обменена и, будучи разной у разных индивидов, определяет собой оригинальность и
личную ценность каждого из них; другая же; подлежащая обмену, состоит из
немотивированных, безотчетных страстей и чувств, общих всем людям известной
эпохи и известной страны. В толпе накапливается именно эта меновая часть
капитала в ущерб первой его части. Тем не менее, хотя чувствования толпы часто
бывают грубы, они могут быть также и великодушны; в последнем случае, однако,
это все-таки элементарные и непосредственные ощущения, пробуждающие самую основу
человеческой симпатии.
Организованные толпы всегда играли значительную роль жизни народов; но, по
мнению Лебона, эта роль никогда не была так важна, как в современных
демократиях. Если верить ему, то замена сознательной деятельности индивидов
бессознательной деятельностью толпы составляет одну из главных отличительных
черт текущего столетия и современных народов. Но хотя Лебон признает крайне
низким умственный уровень толпы, если даже она состоит из избранной части
населения, он все-таки считает опасным касаться ее современной организации, т.
е. ее избирательного права. Не в нашей власти, говорит он, вносить глубокие
преобразования в социальные организмы; одно время обладает подобной
способностью. Толпы, без сомнения, всегда останутся бессознательными, но в этой
бессознательности, быть может, и заключается тайна их могущества. В природе,
существа, руководящиеся исключительно инстинктом, совершают действия,
необычайная сложность которых вызывает в нас удивление; разум -- слишком новое
явление в человечестве, чтобы он мог открыть нам законы бессознательного, а
особенно заменить собой бессознательную деятельность. Но он должен, по крайней
мере, руководить ей, прибавим мы. Впрочем мы не можем согласиться с Лебоном, что
с психологической точки зрения толпа составляет "особое существо", слившееся на
более или менее короткое время из разнородных элементов "совершенно так же, как
клетки, составляющие живое тело, соединяясь вместе, образуют новое существо,
отличающееся совсем другими свойствами, чем те, которыми обладает каждая из
них". Мы думаем, что это значит идти слишком далеко. Между простой суммой или
средним арифметическим характеров и "созданием новых характеров" существует
промежуточная ступень, а именно -- взаимодействие, не равносильное творению, но
и не представляющее простого суммирования. Это взаимодействие порождает не новое
"психологическое бытие", хотя бы даже и "временное", а создает оригинальную и
более или менее прочную комбинацию.
В среде нации, этого рода взаимодействия несравненно сложнее и не носят того
мимолетного характера, каким отличаются порывы толпы или страсти собрания. В
этом именно смысле, -- и вовсе не в метафизическом, -- нацию можно назвать
"постоянным существом". Нельзя составить себе понятие о народе, изучая
последовательно составляющих его в данное время индивидов: необходимо понять
само сложное тело, а не только его отдельные составные элементы. Несомненно,
последние являются необходимым условием образования сложного тела; но их
соприкосновение, их взаимные отношения вызывают особые явления и специальные
законы, что конечно вовсе не значит, что ими создается новое существо.
Чтобы выяснить, в чем именно заключаются социальные взаимодействия, Гюйо и Тард
настаивали на явлениях внушения, более или менее аналогичного гипнотизму,
происходящих в среде всякого рода обществ: толпы, законодательных собраний,
народов. Тард, согласно Тэну1, определяет человеческий мозг, как своего рода
мультипликатор: каждое из наших восприятий и каждая из наших мыслей
воспроизводятся и распространяются по всем изгибам серого вещества, так что
мозговая деятельность может быть рассматриваема, как "непрестанное
самоподражание". Если индивидуальная умственная жизнь состоит из подражательного
внушения, действующего среди клеток, то социальная жизнь состоит из внушений,
оказываемых одними лицами на другие. Следовательно, общество или нация могут
быть определены, как "собрание существ, в среди которых происходит процесс
взаимного подражания"2. Едва родившись, ребенок уже подражает отцу и формируется
по его подобию; по мере того как он растет и, по-видимому, становится
независимее, в нем все более и более развиваются потребности подражания: к
первоначальному "гипнотизеру", который ранее один действовал на него,
присоединяются другие бесчисленные гипнотизеры; в то же время и независимо от
своей воли он сам становится гипнотизером по отношению к бесчисленным
гипнотизируемым. Тард называет это переходом от одностороннего влияния к
взаимному. "Общественная жизнь, подобно гипнотическому состоянию, -- лишь особая
форма сна... Иметь лишь одни внушенные идеи и считать их своими собственными,
такова иллюзия, свойственная сомнамбулам так же, как человеку, живущему в
обществе".
Не идя так далеко и не предполагая, чтобы между членами известной нации
действительно происходило гипнотическое внушение и чтобы почти все в этой нации
совершалось как бы в состоянии сна, можно, однако, и должно допустить, что между
мозговыми центрами отдельных лиц происходит ряд взаимных влияний, приводящих к
установлению чувств и идей, источник которых лежит уже не в одном индивидууме и
не в простой сумме индивидов, а во взаимной зависимости одних из них по
отношению к другим, а также и по отношению к их предшественникам. Только в этом
смысле, по нашему мнению, и можно говорить о национальном "организме", как о
такой солидарности, каждая часть которой объясняется целым, так же, как целое --
его составными частями.
Те или другие состояния сознания отдельных лиц могут отозваться на общем
сознании, но не непосредственно: они сначала действуют одни на других в силу
отношений, ставящих их в соприкосновение между собой, и только в результате
этого взаимодействия может получиться большее или меньшее изменение
национального характера. Причинами, влияющими непосредственно на последний,
являются условия, в которые поставлено общественное тело в его целом; а эти
условия не тождественны частным условиям, в которые поставлены индивиды.
Необходимо, следовательно, тщательно отличать национальные условия от
индивидуальных; национальный характер зависит непосредственно от первых и лишь
косвенно от вторых. Таким образом существует целая градация различных степеней
сложности среди сил, под влиянием которых возникает данная социальная
комбинация, настолько же отличная от своих составных элементов, как и вода от
составляющих ее кислорода и водорода.
В известном смысле, у всякой нации существует свое сознание и своя воля. Эта
социологическая истина слишком игнорируется односторонними системами, как
политико-экономическими и политическими, так психологическими и моральными, --
системами, которые, группируясь под знаменем индивидуализма, приходят в конце
концов к настоящему социальному атомизму. Мы вовсе не намерены придавать
конкретного значения абстракциям, приписывать народу особую "душу", особое "я",
как это делают некоторые социологи, вроде Вормса или Новикова; мы даже не будем
касаться этого философского или скорее метафизического вопроса. Но подобно тому
как в каждом индивидууме складывается известная система идей-чувствований и в то
же время идей-сил, проявляющихся в его сознании и руководящих его волей, -- эта
система существует также и у нации. Некоторые из руководящих идей индивидов
тесно связаны с жизнью общества, членами которого они состоят, с тем целым,
часть которого они составляют. Эти идеи -- результат и воспроизведение в каждом
из нас тех общественных взаимодействий, которые мы, с своей стороны, оказываем
на других и испытываем на самих себе. У всякого француза -- своя собственная
роль в жизни нации; но как бы ни были индивидуальны его интересы или
обязанности, они всегда более или менее связаны с интересами и обязанностями
Франции; мы не можем, следовательно, не иметь в нашем мозгу идей, относящихся к
общему благу, общему идеалу, более или менее верно понятому, более или менее
приуроченному к нашему я, как к исходной точке. Отсюда получается во всей
совокупности голов и сознаний система идей, служащая отражением социальной
среды, так же, как существует система идей, отражающая физическую среду. Это --
коллективный детерминизм, часть которого в нас самих, а остальная часть -- во
всех других членах общества. Эта система взаимно связанных, взаимно
обусловленных идей составляет национальное сознание, пребывающее не в каком-либо
одном коллективном мозгу, а в совокупности всех индивидуальных мозговых центров,
-- и однако же не равняющаяся сумме индивидуальных сознаний.
Этой систематизацией взаимосвязанных идей-сил объясняется, кроме национального
сознания, также и "национальная воля", которой, как всякой волей, более или
менее осуществляется нравственный идеал. Только путем явной узурпации избиратели
какой-либо страны или -- что еще хуже -- какого-либо одного округа придают своим
голосованиям значение народной воли. Это не более как суррогат ее, частичный и
неполный, которым пока приходится довольствоваться, но который вовсе не носит
характера мистического "суверенитета". В действительности, национальный характер
далеко не всегда выражается наилучшим образом толпой, ни даже наличным
большинством. Существуют избранные натуры, в которых лучше, чем во всех
остальных, отражается душа целого народа, его глубочайшая мысль, его
существеннейшие желания. Это слишком часто забывается нашими политиками. Сам
Руссо однако учил их, что "часто бывает огромная разница между волей всех и
общей волей": первая представляет сумму отдельных хотений, каждое из которых
может стремиться к удовлетворению частных интересов; одна вторая соответствует
общему интересу. По меньшей мере можно сказать, что она выражает собой
стремления целой нации, вызванные системой идей и чувств, которые руководят ей.
Отдельные умы суть факторы национальной воли, но ни один из них не воплощает ее
в себе. Действительно, никакой индивидуум никогда не сознает вполне даже своей
собственной воли, если понимать под ней всю систему его руководящих идей и
чувств; тем менее он может сознавать национальную волю, слагающуюся из взаимного
влияния одно на другое всех индивидуальных желаний и составляющую известную
равнодействующую этих желаний. Эта равнодействующая всегда идет далее
предвидений и желаний каждого отдельного индивидуума. Следовательно национальная
воля никогда не может вполне сознавать себя, даже в лице избранных натур, даже в
лице величайшего гения, будь то сам Наполеон. Одно будущее открывает, в конце
концов, истинное направление национального движения, которое можно только
предвидеть с большей или меньшей вероятностью на основании прошлой истории и
настоящего состояния нации.
II. -- Огюст Конт рассматривал отдельного индивидуума, как абстракцию; это
составляло также один из основных принципов Гегеля. Экономисты с своей стороны
настаивают на основной солидарности интересов, потребностей, способов
производства, распределения и потребления данного народа, -- солидарности,
приводящей, согласно Марксу, к историческим формам собственности и организации
труда. Но еще теснее та солидарность, в силу которой, как мы только что видели,
устанавливается взаимная зависимость идей, чувств и побуждений. Таким образом
понятие о национальности не может быть ни чисто физиологическим и
этнографическим, ни чисто экономическим. Национальная индивидуальность
проявляется прежде всего психологическими признаками: языком, религией, поэзией
и искусствами, монументами, мнениями нации о самой себе или мнениями о ней
других; наконец, она проявляется в ее героях и исторических представителях.
История данного народа также открывает его характер, но при том условии, чтобы
после тщательного изучения ее различных моментов была выведена так называемая
"историческая средняя". В самом деле, в течение долгого существования народа,
бывают периоды, когда, благодаря особому стечению обстоятельств, продукты его
умственной, моральной и артистической жизни не вполне соответствуют его
национальному характеру; но если вы выведете среднюю арифметическую из большого
числа различных исторических периодов, то в результате получится верное
отражение данных национальных свойств.
Один язык еще не может служить точным показателем, народного характера, так как
язык может быть занесен извне. Однако даже и в таком случае сравнение
первоначального языка с его позднейшими формами позволяет определить
национальные тенденции, так как нация всегда кладет свой отпечаток на язык.
Lazarus справедливо говорит, что язык для ума народа -- то же, что
земля-кормилица для его тела.
Если язык представляет собой совокупность названий, данных тому, что
воспринимается нашими чувствами, то мифологию можно назвать совокупностью
названий, данных всему неизвестному, что подозревается или предполагается
таящимся за видимым миром; но языки представляют гораздо более разнообразия,
нежели мифы, которые тем менее отличаются один от другого, чем ближе мы подходим
к первобытным временам.
Более или менее выработанные представления народа о происхождении Вселенной, о
значении и ценности жизни необходимо воздействуют на его нравственность, на его
понятия о счастье и на его характер; этим объясняется влияние не только религий,
но также философии и литератур; отсюда их важность для психологии наций.
Поэзия часто открывает нам душу народа, по крайней мере его глубочайшие
стремления. Однако она не всегда дает возможность угадать его характер, его
поведение и его судьбу. Английская поэзия показывает нам мечты, чувства,
характер воображения англичан; но кому они позволили бы предугадать английскую
историю? Если же вы сосредоточите ваше внимание на поэзии какого-нибудь
полстолетия или четверти века, вы еще менее того будете в состоянии вывести из
нее заключения относительно целой нации и ее будущего, как это хотят,
по-видимому, делать нынешние пророки "латинского упадка".
В национальном характере необходимо различать чувствительность, ум и волю.
Чувствительность, насколько она объясняется физиологическими причинами, зависит
главным образом от наследственного строения и темперамента. Она играет огромную
роль в жизни групп и индивидов. Не менее отличаются друг от друга различные
нации и в умственном отношении. Существует национальная логика; каждый народ,
более или менее сознательно создает для себя свое собственное рассуждение о
методе. Один отдает предпочтение наблюдению, как например англичане, другой --
рассуждению, как например французы; один любит дедукцию, другой -- индукцию. У
каждого народа существуют даже свои излюбленные заблуждения, свои логические
погрешности, своя национальная софистика. Таким образом мы обязаны своему народу
не только известным числом установленных идей, но также и формами мысли,
готовыми рамками, служащими для классификации идей; готовыми категориями, к
которым мы их относим и которые являются для нас априорными. Национальный язык,
кристаллизующий идеи и методы мышления, навязывает эти формы каждому индивидууму
и не позволяет ему выйти из общих рамок. Согласно Лебону, можно классифицировать
национальные умы по различным степеням их ассимилирующей и творческой
способности. Первая позволяет понять, удержать в памяти и утилизировать
различные явления, совокупность которых составляет искусства, науки,
промышленность, словом -- цивилизацию; "некоторые цивилизованные народы, а
именно азиатские, обладают этой способностью в высокой степени, но обладают
только одной ей". Вторая способность позволяет беспрерывно расширять поле
человеческой деятельности; ей мы обязаны всеми открытиями, на которых покоится
современная цивилизация; "эта способность встречается лишь у некоторых из
европейских народов". Но следует остерегаться в этом случае преждевременных
обобщений: недостаток творческой способности может объясняться и другими
обстоятельствами, а не только свойствами национального ума.
Самой основной чертой национального, так же, как и индивидуального характера,
является воля. Под волей мы разумеем общее направление наклонностей, врожденное
или приобретенное. Совокупность всех стремлений, в конце концов, получает скорее
то, нежели иное направление, вследствие чего у каждой нации, в различных
обстоятельствах народной или международной жизни, оказывается свой обычный
способ самоопределения. Можно ожидать с ее стороны скорее одного, нежели другого
поступка, симпатии или недоброжелательства, мстительности или способности забыть
прошлое, бескорыстных или эгоистических наклонностей. Semper idem velle atque
idem nolle (всегда тождествен в своих желаниях как и в нежеланиях), говорили
стоики, желая указать на привычный способ хотения, в котором выражается
настоящий характер. Даже если нация очень непостоянна, у нее имеется свой
сравнительно неизменный способ хотения, состоящий именно в стремлении непрерывно
изменять свои решения. Ее воля, так сказать, постоянно непостоянна. Итак,
истинный характер всегда определяется привычным способом желать или не желать.
Темперамент влияет главным образом на способ наслаждаться или страдать, а также
выражать в движениях чувства и желания; характер влияет преимущественно на форму
самого желания и на направление воли.
Общий темперамент и строение некоторых специальных органов составляют, так
сказать, статику коллективного характера; но у него имеется своя динамика,
которой определяется его развитие; она обусловлена географической и особенно
социальной средой, а также взаимодействиями между умами и волями. Наследственное
строение тела и различных органов, в которых проявляются прирожденные свойства
впечатлительности и деятельности, составляет как бы центростремительную силу
национального характера; ум и отраженная воля составляют его центробежную силу.
III. -- Из предыдущего ясно, что физиология народов, показывающая, что есть
наследственного в самом их строении, составляет первую основу их психологии.
Прежде всего необходимо принять в соображение анатомическую структуру. Рост,
развитие груди, мускулов, нервной системы и особенно мозга служат для групп, так
же, как и для индивидов, признаками более или менее сильной организации и, кроме
того, большей или меньшей способности к физическому или умственному труду.
Какова наследственная организация, таковы и способности; мозг оказывается
приспособленным к такому-то движению и в таком то направлении, а не в другом.
Если даже не принимать в соображение веса исключительно тяжелых ее мозгов
(Кювье, Кромвеля, Байрона, Тургенева и др.), то все-таки окажется, что в среднем
мозг замечательных людей на 100 граммов тяжелее. Существует следовательно
известное отношение, но только общее, между умом и весом мозга. Однако это еще
очень недостаточный элемент оценки, так как разница в абсолютном весе мозга
может зависеть от многих причин и главным образом от общих размеров организма.
То же самое следует сказать относительно объема мозга. Средний объем мозга
полинезийцев на 27 кубических сантиметров превышает объем мозга парижан; но это
объясняется их высоким ростом. Вместимость черепа у бенгальцев, бедного и
обездоленного населения Индостана, благодаря их небольшому росту, равняется лишь
1.362 кубическим сантиметрам, в то время как для парижан эта цифра равняется
1.560, а для полинезийцев -- 1.587. Меньшей массе организма соответствует
меньшая мозговая масса. В этом также главная причина меньшего объема женского
мозга. Несмотря на трудность измерений, объем, вес и особенно очертание мозга, а
также его еще малоизвестные химические и электрические свойства имеют
неоспоримое значение для общей оценки. Овальная и продолговатая форма мозга
(долихоцефальная), или же круглая и расширенная (брахицефальная) также имеют,
как мы это увидим, огромное значение при определении расовых подразделений. Они,
по-видимому, указывают на различные направления, в каких развивался мозг, что
может влечь за собой различия в умственных наклонностях. Даже среди
продолговатых черепов важно знать, произошло ли удлинение в области лба или
затылка: первое соответствует преимущественно развитию умственных способностей;
второе же -- развитию чувственных страстей.
Кроме органического строения, главным образом мозгового, необходимо принять в
соображение темперамент народов. Антропологи, поглощенные всецело сравнениями и
измерениями в области анатомии, не уделяют ему достаточного внимания. Между тем
строение тела еще не составляет всего: важно знать способы и интенсивность его
функционирования. Известно, что темпераментом определяется самый темп
жизнедеятельности организма и ее направление в сторону накопления или
расходования. Это направление, приобретаемое силами, накопленными в организме,
определяет в то же время наследственное направление характера, т. е.
преобладающее направление впечатлительности и деятельности человека. Ясно, что,
выражая собой, таким образом, первоначальный способ функционирования, присущий
всему организму, а особенно нервной системе, темперамент должен стремиться
передаваться наследственно расе, как передаются "форма и строение организма.
Кроме того, изменения темперамента, вызванные возрастом, переменами в состоянии
здоровья или постоянным воздействием воли и ума на организм, должны оказывать
известное влияние на самые зародыши. Ребенок, родившийся от больного и
расслабленного отца, может быть сам поражен наследственной слабостью; сын,
зачатый в старости, не походит на детей, зачатых в зрелом возрасте или в
молодости; он наследует темперамент, изменившийся под влиянием лет. У народов,
так же как и у индивидов, темперамент не может не изменяться в зависимости от
количества крови, мускулов и особенно нервов, заведующих накоплением,
распределением и расходованием сил. Некоторые народы, взятые в массе, более
сангвиники, что зависит не только от климата, но также и от расы. Вообще говоря,
сангвиниками оказываются северные народы, хорошо питающиеся в силу
необходимости, обусловленной низкой температурой воздуха, но являющиеся также, в
большинстве случаев, потомками белокурой расы с румянцем на лице и быстро
обращающейся кровью; часто сангвиническая страстность умеряется у них известной
дозой флегмы. Юг изобилует желчными и нервно-желчными темпераментами, благодаря
усиленному обмену питательных веществ, вызываемому более ярким и горячим
солнцем. Нервный темперамент часто встречается также среди кельтов и славян;
известная нервозность даже составляет по-видимому их отличительную черту.
Нервность французов почти вошла в пословицу. Все сказанное нами о темпераментах
прилагается к группам, так же как и к индивидам.
IV. -- Три главные причины, действующие в различных направлениях, формируют
нацию, способствуют образованию и поддержанию национального темперамента и
характера: наследственность, закрепляющая расовые признаки; приспособление к
физической среде; приспособление к моральной и социальной среде. С течением
времени, мало-помалу исчезают наименее приспособленные индивиды и переживают
преимущественно те, организация которых гармонирует с условиями совместной
жизни. Две первые причины представляют собой физические факторы национального
характера; третья причина составляет психический и социальный фактор. Но, под
влиянием общего развития, выясняется великий закон, который можно сформулировать
так: по мере того как народ приближается к новейшему типу, влияние общественной
среды берет перевес над влиянием физической; мало того: самые физические факторы
стремятся превратиться в социальные.
Некоторые приобретенные свойства, когда они проникают так глубоко в организм,
что видоизменяют темперамент и даже структуру индивидуума, особенно мозговую,
передаются по наследству и накопляются у потомков. Таким образом у народа, путем
подбора, происходит постепенно усиливающееся отклонение от первоначального типа,
и это отклонение может происходить в сторону прогресса или упадка. Предположим,
что у одного из индивидов какого-либо зоологического вида известный признак
получает усиленное развитие, переходящее нормальные пределы (но достаточно
впрочем установленные); это изменение создаст индивидуальную разновидность; если
эта разновидность сделается наследственной, она положит начало новому виду или
подвиду, подобно гороховому дереву без шипов (faux acacia), открытому в 1803
году Друэ в его питомнике в Сэн-Дени и сделавшемуся предком всех растений этого
вида, так часто встречающихся в наших садах. Аналогичные явления происходят в
человеческих обществах. То, что Брока так хорошо назвал социальным подбором,
представляет собой постоянного деятеля, стремящегося поддержать в одних
отношениях и изменить в других национальный характер путем непрерывного
приспособления и переприспособления новых элементов населения к старым условиям
физической и психической среды. Чтобы лучше понять этот важный закон, стоит
только обратить внимание на явления акклиматизации. Из среды новых поселенцев
одни умирают, другие выживают, смотря по способности перенести новый климат;
дети последних обнаруживают еще большую выносливость. В виде аналогии, указывают
на любопытный пример приспособления к новой среде крыс и кошек в Америке. Крысы
в конце концов акклиматизировались в помещениях, где хранится в замороженном
состоянии мясо, предназначенное для европейских рынков, и стали размножаться,
обратившись путем подбора в животное с густой шерстью. Тогда начали отыскивать
для борьбы с ними кошек; но последние плохо приспособлялись к температуре,
никогда не превышающей точки замерзания. Только одной ангорской кошке удалось
перенести эту температуру, а ее потомство так хорошо приспособилось к ней, что в
настоящее время его представители заболевают и гибнут при нормальной
температуре. Аналогичные же результаты получаются при акклиматизации
человеческих рас. Среди колонистов известной расы, переживают наиболее
приближающиеся к туземцам по органическим признакам, обеспечивающим
приспособление к данному климату. Тщетно целая серия очень различных рас сменяют
одна другую в какой-нибудь стране с резкими климатическими условиями; из среды
этих различных рас переживают только индивиды, наилучше воспроизводящие местный,
"областной тип". Переселяясь в Америку, англичане трансформируются и стремятся
приблизиться к краснокожим. Катрфаж утверждает, что американский англо-саксонец
уже со второго поколения приобретает черты индийского типа, делающие его похожим
на ирокеза. Система желез получает минимальное развитие; кожа делается сухой;
свежесть красок и румянец щек заменяются у мужчины землистым цветом, а у женщины
безжизненной бледностью; волосы становятся гладкими и темнеют; радужная оболочка
принимает темную окраску; взгляд делается острым и диким. По-нашему мнению, все
эти признаки указывают на превращение сангвинического типа в нервно-желчный,
являющееся результатом климатических условий, влияющих на внутренние процессы:
темперамент, в котором, преобладала прежде интеграция, приобретает склонность к
расходованию внутренних сил и к дезинтеграции. В конце концов этот результат
приводит к вторичным изменениям в самом строении органов: голова уменьшается,
округляясь или принимая остроконечную форму; лицо удлиняется, скулы и мускулы
щек развиваются; впадины на висках углубляются, челюсти делаются массивными; все
кости удлиняются, особенно верхних конечностей, так что Франция и Англия шьют
для Северной Америки особые перчатки с удлиненными пальцами. Гортань становится
широкой; голос хриплым и крикливым. Даже самый язык стремится к полисинтетизму
наречий краснокожих, воспроизводя их слова-фразы и фразы-формулы. Вкус к ярким
цветам, по-видимому, представляет еще одну сходную черту. Что касается
характера, то он необходимо отражает на себе изменения темперамента и
органического строения: это уже не англичанин, а янки. Когда такое изменение
англосаксонского типа в Америке не объясняется смешанными браками, оно указывает
на упадок и часто на "регрессию" в сторону низшего типа предков.
Аналогичные явления происходят в моральной сфере. Идеи и чувства эмигрирующих
рас принимают как бы окраску новых стран. Народы, поселившиеся во Франции,
приобрели как физические, так и нравственные черты, наилучше обеспечивавшие им
успех в этой стране, -- черты наиболее ценившиеся, всего сильнее влиявшие на
общественное мнение, наиболее полезные с экономической, моральной, религиозной,
политической и др. точек зрения. Таким образом происходит подбор, поддерживающий
или видоизменяющий мало-помалу национальный характер.
V. -- Изучить этнический состав народов и отсюда вывести их относительные
свойства, их шансы на успех в борьбе за существование, определить, если это
возможно, численно степень превосходства передовых наций земного шара, -- такова
надежда современных антропологов.
Согласно Аммону, Лапужу и Клоссону, каждая нация, с этнической точки зрения,
представляет собой ряд наслоений, состоящих из тождественных элементов, но
только перемешанных между собой в различных пропорциях, меняющихся от основания
и до самого верха. Высшие антропологические элементы могут находиться в большем
количестве в самых верхних слоях. Морфологическое строение не только различно в
различных классах населения, но оно изменяется также и в зависимости от времени.
Наблюдение показывает, что одна и та же система наслоения не удерживается в
течение долгого времени. "Вообще говоря, эти элементы всегда располагаются в
одном и том же порядке по степени их плотности, но их пропорция изменяется в
каждом слое, смотря по эпохе. Если устранить гипотезу иммиграций и эмиграций, то
при изучении прогрессирующего народа можно констатировать обогащение верхних
слоев высшими элементами; если народ в периоде упадка, замечается стремление к
установлению однообразия в составе слоев, и высшие элементы стремятся исчезнуть
повсюду. В составе известного населения индивиды одной определенной расы могут
оказаться в таком значительном количестве, что все остальные индивиды могут быть
выкинуты из счета; "тогда говорят, ради упрощения, что это население -- чистой
расы". При таком определении расы, она представляет собой понятие зоологического
порядка; она не имеет постоянной связи с каким-нибудь определенным наречием.
Следует также тщательно отличать ее от расы в историческом смысле, образуемой
индивидами различных рас, соединенных в течение веков в одно государство,
подчиненных одним и тем же учреждениям, руководимые однообразными верованиями.
Эти "вторичные" расы, для которых хорошо было бы найти другое название,
представляют собой менее устойчивые, хотя все-таки определенные комбинации и
отличаются от комбинаций произведенных теми же, но иначе сгруппированными
элементами рядом с ними. Лапуж предполагает назвать такого рода группы "etnes"
или "etnies"; они чаще всего находятся в антагонизме с зоологической расой.
Психологическое изучение рас, входящих в состав данного народа, представляет
величайшие затруднения. Если бы можно было изучить известное число чистокровных
индивидов и затем из наблюдений над этими единичными представителями вывести
присущий им общий характер, то мы получили бы драгоценные данные; но
"чистокровность" -- недосягаемый идеал. Даже когда физические черты какой-либо
расы ясно обнаруживаются в индивидууме, например в типичном нормандце или
оверньяте всегда найдутся те или другие невидимые следы смешения рас, особенно в
таком сложном органе, как мозг. Сын может быть вылитым портретом отца и не
походить на него нравственно. С другой стороны, если в среде одной и той же
нации смешаны различные расы, то происходит такое сложное смешение характеров,
законы которого еще труднее найти, чем законы передачи физических признаков.
Различные органические особенности родителей могут передаваться независимо одна
от другой, так что, например один и тот же цвет глаз еще не предполагает
непременно одной и той же длины черепа, ни даже тождественного цвета волос.
Вейсманн отчасти объясняет, каким образом происходят эти чаще всего случайные
комбинации в зародышах. Это -- как бы калейдоскоп, где несколько кусочков
разноцветных стекол комбинируются так или иначе, без всякой внутренней связи:
один из них не предполагает непременно соседства другого. В моральной сфере
невозможно допустить такого полного отсутствия солидарности между различными
способностями и стремлениями: сильная воля отражается на чувствительности и на
понимании, и обратно. Существуют, следовательно, законы, по которым составляются
сложные характеры, -- законы, очень мало известные нам и приводящие к очень
сложным равнодействующим. Такого же рода психическая химия наблюдается в
грандиозных размерах среди целого народа: здесь мы находим те же результаты в
увеличенном масштабе, но еще труднее поддающиеся анализу.
Несмотря на все эти трудности, психология народов не невозможна, потому что она
может явиться результатом наблюдения над индивидами и группами. Даже по
отношению к расам можно создать своего рода схему, которая поможет довольно
верному воспроизведению их нравственной физиономии. Но не следует забывать, что
законы эволюции стремятся все более и более изгладить признаки древних рас, как
вследствие их взаимного влияния, так и вследствие возрастания индивидуальных
различий, заслоняющих и затушевывающих старую наследственную основу. Истинно
этнические черты, продукт наследственности, отступают на второй план, чтоб дать
место все более и более сложным и разнообразным признакам, индивидуальным или
вызванным ближайшими родственными связями. Так происходит даже с ростом и цветом
кожи. Изолированность эскимосов должна была бы, по-видимому, поддержать чистоту
их расы; тем не менее, по словам Катрфажа, "изменения в росте переходят у них
пределы, допустимые для индивидуальных различий". "В проливе Гольгэм эскимос
совершенно походит на негра; в проливе Спафаретт -- на еврея", -- говорит
Зееман. По словам Кинга, среди них нередко встречаются овальные лица с римскими
носами. Цвет их кожи иногда очень темный, иногда очень светлый. Гораздо
значительнее разнообразие и смешение физических и нравственных типов у
цивилизованных народов: в центральной Европе мы находим, одну подле другой, все
разновидности черепов, лиц, цветов кожи, темпераментов и характеров.
Независимо от каких бы то ни было влияний рас, один и тот же социальный быт,
особенно у примитивных народов, вызывает сходные нравы. Жизнь многочисленных
племен американских индейцев носит одинаковый характер с жизнью первобытных
племен Аравии, центральной Азии и Европы. Дикие нации, говорит Гумбольдт,
несмотря на кровное родство, разделены "на огромное количество племен,
смертельно ненавидящих одно другое и никогда не сливающихся между собой".
Главные враги индийского племени Варрам, говорит Аппун, индийцы караибы, часто
вторгающиеся в их территории, нападающие на них врасплох и истребляющие их.
Справедливо было сказано, что самые разнообразные формы социальной организации
встречаются в обществах, принадлежащих к одной и той же расе, в то время как
поразительное сходство наблюдается между обществами различных рас. Город
существовал у финикийцев так же как у греков и римлян, а в зачаточном состоянии
встречается и у кабиллов. Патриархальная семья была почти так же развита у
евреев, как и у индусов; но она не встречается у славян. Матриархат и родовое
устройство наблюдается повсюду. "Детали судебных доказательств и брачных обрядов
одни и те же у народов, самых различных с этнической точки зрения (Дюркгейм)".
Но следует ли однако заключить отсюда вместе с Дюркгеймом, что "психический
вклад", являющийся результатом этнических свойств, носит слишком общий характер,
чтобы он мог оказать влияние на "ход общественных явлений"? Если матриархат,
родовой быт, судебные доказательства и брачные церемонии встречаются повсюду, то
это объясняется тем, что здесь речь идет о таких социальных формах и обычаях,
которые оказываются необходимыми для всех рас при одних и тех же социальных
условиях; но разве можно объяснить таким же образом все происходящее в среде
одной и той же нации? Семья может быть организована тождественно у двух народов;
но один из них будет отличаться уважением к семье, а другой не будет. Верно ли
также, как это по-видимому допускает Дюркгейм, что развитие искусств у греков
зависело не от расовых свойств, а исключительно от социальных условий? Следует
ли думать, что и негры могли бы заменить афинян, или что их могли бы заменить
евреи, и наоборот? Мы не можем согласиться с тем, что приписывать развитие
греческих искусств эстетическим наклонностям -- значит объяснять "огонь
флогистоном, а действие опиума его снотворным началом". Врожденный талант Фидия
несомненно играл некоторую роль в создании им образцовых произведений искусства,
а этот талант в свою очередь не был вполне независим от наследственности и той
расы, к которой принадлежал Фидий. "Мы не знаем ни одного общественного явления,
-- говорит Дюркгейм, -- зависимость которого от расовых свойств была бы
неоспоримо установлена". В Соединенных Штатах, отвечает ему Новиков, присутствие
7,5 миллионов негров среди 55 миллионов белых вызывает значительные затруднения,
зависящие не от среды, а от расы. Несомненно впрочем, что расовые вопросы все
более и более отступают на второй план, по мере роста цивилизации, и что
одновременно с этим увеличивается значение социальной и исторической среды.
VI. -- По мнению Лебона средний моральный и интеллектуальный характер,
составляющий национальный тип, так же устойчив, как анатомические признаки,
позволяющие определять виды. Но одно дело -- тот в высшей степени пластический и
изменчивый орган, который называется мозгом, и другое дело -- анатомические
признаки, как например рост, лицевой угол, черепной показатель, цвет глаз или
волос и т. д.
Эволюция народов, как это хорошо выяснили дарвинисты может быть коллективной или
же происходить путем подбора. В первом случае, под влиянием тождественных
условий среды, климата и т. д., изменяется одновременно вся совокупность
общественных элементов; во втором случае переживают и оставляют потомство лишь
некоторые индивиды, которым их исключительная организация обеспечивает наилучшее
приспособление; тогда общество трансформируется путем постепенного удаления
известных этнических элементов. По мнению Аммона и Лапужа, второй способ играет
гораздо более важную роль. Во всяком случае подбор действует быстрее, нежели
среда и климат: но он требует гибели бесчисленного количества индивидов: "он
заставляет платить жизнями за этот выигрыш в скорости". Не следует поэтому
представлять себе, что народ переходит во всем своем составе "от юности к
зрелому возрасту, а затем к старости", как говорил Паскаль. Народ развивается
путем подбора, упрочения свойств, охраняющих отдельных индивидов; когда народ
стареет и вырождается, это значит, что его лучшие элементы в конце концов
затоплены, поглощены заступившими их место низшими элементами. Поль Брока,
по-видимому, первый употребил выражение: социальный подбор. "Главным театром
борьбы за существование, -- справедливо замечает он, -- является общество".
Война, колонизация, быстрота приращения народонаселения, борьба за
индустриальное, политическое и умственное превосходство, -- таковы по мнению
неодарвинистов, наиболее заметные проявления подбора, происходящего между
различными народами. Что касается факторов подбора, действующих внутри одной и
той же нации, то к ним надо отнести: войны и военную службу, перемещения
населения внутри государства и развитие городов; наказание преступников,
вспомоществование нуждающимся классам, преследования и общественный остракизм на
религиозной или какой-либо иной почве, политический фаворитизм и политические
антипатии, безбрачие, законы и обычаи, социальные и религиозные идеи, касающиеся
брака и отношений между полами, стремление занять высшее положение в связи с
образом жизни и т. д. Это главнейшие факторы, которыми определяется рост или
упадок различных элементов, хороших или дурных, входящих в состав населения.
Так как естественный подбор допускает переживание только наиболее
приспособленных, то часто думали, что он обеспечивает размножение наиболее
высоких форм и типов и исчезновение наиболее низких. Это неверно по отношению к
миру животных, где приспособленность к наличным условиям среды не всегда
предполагает внутреннее превосходство. В социальном мире факторы подбора также
действуют в пользу типа, наилучше приспособленного к совокупности окружающих
условий; но эти условия еще не обеспечивают, в силу одного этого, сохранения
типов, наиболее необходимых для высшего развития человечества; часто, напротив
того, они допускают их истребление. Война и милитаризм, преследования,
религиозное безбрачие, погоня за более роскошными условиями существования,
общественное и профессиональное честолюбие, скученность населения, вот факторы,
часто мешающие приращению элементов, высших по своим физическим,
психологическим, и моральным качествам. Точно так же, во взаимной борьбе наций и
цивилизаций, "грубая сила стерла с лица земли расы, представлявшие огромное
значение для прогресса человечества" (Кольсон). Таким образом способность
приспособляться к окружающей среде не всегда соответствует общему превосходству
индивидуума или расы. "Нет никаких причин... чтобы в борьбе за существование
одерживал верх наиболее высокий, красивый или лучше вооруженный. Второстепенные
качества, как бы они ни были важны сами по себе, не составляют условия успеха в
борьбе: решающее значение имеет лишь та очень небольшая область, в которой
устанавливается соприкосновение с противником. Многие хорошо одаренные виды
обязаны переживанием не своим блестящим качествам, а немного большей способности
сопротивления яду микробов. Подобным же образом, в борьбе социальных элементов,
успех худших из них зависит от какого-нибудь заурядного свойства, а иногда даже
и от недостатка" (Лапуж). В настоящее время, по мнению пессимистов, общественный
подбор, заменивший собой в значительной мере естественный, действует во вред
высшим элементам, благоприятствуя победе и размножению" посредственности.
Военный подбор, например, мог производить удачную сортировку у дикарей,
обеспечивая высшее положение наиболее сильным, храбрым и ловким, но у
цивилизованных народов война и милитаризм -- бичи, приводящие в конце концов к
понижению расы; они ослабляют ее гибелью сражающихся, затем гибелью не
сражающихся, но делающихся жертвами материальных последствий войны, и наконец
уменьшением рождаемости; даже более того: подбор благоприятствует в этом случае
слабым и дряхлым, увеличивая шансы смерти для наиболее сильных. В других
отношениях, милитаризм выбивает крестьянина из его колеи, приучает его к
праздности, городской жизни, дешевым удовольствиям. "Обезлюдение деревень и
развитие городов, -- говорит Лапуж, -- ускоряется вынужденным пребыванием в
гарнизонах большого количества молодых людей, которые, вернувшись в свои семьи,
скоро получают отвращение к своей первоначальной жизни и возвращаются в города,
внеся предварительно элемент дезорганизации в деревне". Политический подбор,
играющий, быть может, еще худшую роль, является великим фактором низости и
рабства. Прямо или косвенно, но он действует гибельным образом на народы.
"Политика положила конец Греции и Риму, а также цветущим итальянским
республикам. Она же погубила Польшу. Во внешних сношениях она протягивает руку
войне, которую поддерживает... Борьба за воспроизведение всецело
благоприятствует низшим классам, которые, не имея ничего, размножаются без числа
и воспитывают избыток своих детей на счет общественной благотворительности.
Будущее принадлежит не наилучшим, а разве только посредственности. По мере того
как развивается цивилизация, благодеяния естественного подбора обращаются в
бичи, истребляющие человечество" (Лапуж).
Необходимо признать, что в человечестве прогресс не совершается фатально,
действием одних "естественных законов"; нравственный прогресс требует
индивидуальной нравственности; общественный прогресс требует, чтобы общества
заботились сами о своих судьбах, а не полагались на животную борьбу за
существование. Но поскольку был ненаучен оптимизм древних школ, постольку же
малонаучен безусловный пессимизм некоторых дарвинистов, желающих свести историю
к простому проявлению расовой жизни3.
VII. -- Кроме того что история и социология злоупотребляли и еще злоупотребляют
до сих пор ролью этнических факторов в вопросе о физиологии народов, они
усиленно настаивают на влиянии физической среды и приписывают ей иногда
творческую роль. Но современная социология должна, напротив того, настаивать на
обратном воздействии ума и воли, вызываемом самой этой средой. Обе стороны дела
одинаково необходимы, и от их соотношения зависит окончательный результат. Так,
например, влияние климата, столь преувеличенное Монтескье, является лишь одним
из факторов исторической эволюции, и его действие можно понять только в
сочетании с другими факторами, каковы раса и общественная среда. Лишь влияя
сначала на темперамент, климат может воздействовать на характер. Азиатские
народы, изнеженность которых ранее Монтескье отметил Гиппократ, часто обладали
желчным темпераментом, ослабленным жарким климатом. Интенсивное внутреннее
горение не оставляет достаточного запаса сил для проявления их во внешних
действиях. Чрезмерная жара слишком ускоряет обращение крови и других жидкостей
тела; она увеличивает выделение организмом жидких и твердых веществ, делая его
менее способным к усилию и труду. Разгорячая кровь и открывая все поры, она
делает нервы и кожу слишком чувствительными. Под влиянием жары люди становятся
более восприимчивыми, и в то же время вместе с их чувствительностью возбуждается
их воображение. В конце концов чрезмерная теплота утомляет и истощает самую
чувствительность. Холод, напротив того, увеличивает крепость и силу тела,
содействуя более обильному питанию и более равномерному распределению вещества
во всей совокупности органов; отсюда -- большая способность к усиленному труду.
Этой физической энергии соответствует большая нравственная энергия, потребность
действовать, двигаться, расходовать силы. Холод сокращает также фибры кожи,
уменьшая этим испарину; вибрация во всех сжатых частях тела, по-видимому,
становится тогда труднее, и чувствительность требует для своего возбуждения
более сильных воздействий. Но раз страсти вызваны под влиянием той или иной
серьезной причины, они оказываются более глубокими и устойчивыми. Тяжесть
воздуха, его влажность, чистота и движения также имеют свое влияние. Постоянная
влажность, например, заполняя поры тела, замедляет циркуляцию жидкостей,
ослабляет сосудо-двигательную систему, лишает организм энергии, притупляет
чувствительность, словом, предрасполагает к медлительности и инертности
флегматического темперамента. Самая пища оказывает непосредственное влияние на
темперамент народов, на их характер. Согласно Пифагору, излишек мясной пищи
придает человеку и расам нечто суровое и дикое, в то время, как злоупотребление
растительной пищей ослабляет побуждения к деятельности. Новейшие ученые
подтверждают эти наблюдения. Древние варвары и краснокожие, поедавшие много
мяса, были воинственны и предприимчивы; народы, питающиеся фруктами и злаками,
как например, индусы, египтяне и китайцы, отличаются более мирным характером.
Племя Тода, живущее на Индостане и питающееся исключительно одним молоком,
славится своей кротостью. Наконец очертание почвы и характер растительности
также оказывают свое влияние. Лесистые страны когда-то создавали охотничьи
племена, обыкновенно варварские и деспотические, какие встречаются еще и в
настоящее время в Южной Америке (и какими населена была древняя Галлия); степи
способствуют образованию пастушеских. кочевых племен, живущих патриархальными
семьями и обреченных на периодические переселения.
Но Монтескьс впадает в крайность, когда хочет объяснить влиянием климата
малейшие черты национального характера. Если верить ему, то жара, например,
порождает трусость. Но разве римляне были трусливее германцев или галлов? разве
нумидийцы и карфагеняне, жившие в Африке, были трусливее римлян? разве эфиопы,
страна которых, быть может, жарчайшая в мире, не покоряли несколько раз Египта?
Многие народы и завоеватели вышли из жарких стран, как например, арабы при Омаре
и Османе, альмогеды и альморавиды. Что касается "жестокости", которая, по мнению
Монтескьс, также вызывается жарким климатом, то мы встречаемся с ней в истории
всех народов, в Греции, Риме, Италии, Испании, Англии, России, так же как в
Египте, Ассирии и Персии. Эскимосы живут в холодной стране, но это не мешает им,
по словам Элдиса, быть "такими же свирепыми, как населяющие их пустыни волки и
медведи".
Часто повторяется также мнение древних историков относительно чистосердечия и
простоты белокурых народов севера, с твердым, открытым характером, и
относительно большей сосредоточенности и скрытности смуглых и черноволосых
народов южных стран. Но эти черты -- скорее результат расы и воспитания, чем
климата. Римляне обвиняли Карфагенян в двуличии и лживости; греки жаловались на
недобросовестность финикийцев; галлы и германцы, в свою очередь, презирали
хитрость римлян и греков. По мере продвижения к югу, говорит Монтескьс, более
сильные страсти увеличивают число преступлений: "всякий стремится занять по
отношению к другим то положение, которое благоприятствует этим страстям". Мы
охотно допускаем и только что показали, что под влиянием яркого солнца и жаркой,
но не тропической температуры химические реакции в организме происходят быстрее,
сама кровь делается горячее, нервы восприимчивее, а вследствие этого, эмоции --
страстнее и концентрированнее. Но это все, с чем можно согласиться. Монтескьс
утверждает, что в странах с умеренным климатом, как например во Франции, народы
-- "непостоянны в своих обычаях, даже в своих пороках и добродетелях, так как
климат там не отличается достаточной определенностью, чтобы мог установиться
самый их характер". Мы охотно допускаем еще раз, что тогда темперамент менее
стремится развиваться в одном неизменном направлении: во Франции, например, он
более независим от внешней среды и более зависит с одной стороны от
наследственности, а с другой -- от индивидуального образа жизни. Но причем же
здесь пороки и добродетели? Миллионы китайцев живут в таком же климате, как и
Франция, но разве они отличаются той же любовью к переменам, какая составляет,
как говорят, одну из характерных черт француза, так же как она составляла одну
из характерных особенностей галла? Тасманийцы, жившие на плодородном острове,
климат которого напоминает французский, питались раковинами и кое-какой рыбой,
добывавшейся ими с великим трудом; они ходили совершенно нагими и поедали
насекомых, гнездившихся на их собственном теле. Живя без правительства и вождей,
они были независимы одни от других и осуществляли идеал анархии; они были слабы,
подозрительны, злы, лишены всякого любопытства и вкуса.
Перенесите теорию Монтескьс в Азию или в Америку, и вы не встретите там ни
одного факта для ее поддержки.
Причины изменений, приписываемых влиянию физической среды, очень многообразны.
Они чаще связаны с условиями материальной и общественной жизни, чем с обитаемой
местностью. Бедствия, недостаточное питание, чрезмерный труд, антигигиенические
отрасли производства, сидячая жизнь, пребывание в городах -- вот неблагоприятные
условия, большей частью социального характера, которые могут остановить или, по
крайней мере, замедлить телесное развитие. Даже рост, представляющий, однако,
расовый и наследственный признак, изменяется под влиянием социальной среды.
Таким образом ни отдельный человек, ни народ не представляют собой того, что
Молешотт называл "продуктом родителей, кормилицы, агеста и времени рождения,
воздуха, температуры, звука, света и проч."; если это даже верно по отношению к
животной природе человека, то неверно по отношению к его нравственной и
общественной природе. Влияние физической среды обнаруживается главным образом в
форме того материала, который она доставляет воле и разуму, в тех проблемах,
которые она ставит им, в больших или меньших трудностях, на которые они и
наталкиваются в ней; и при этом значение умственного фактора все более и более
усиливается. Так, например, слишком значительное плодородие почвы может вызвать
наклонность к лености и роскоши, т. е. явления морального и общественного
характера. Если плодородие почвы не слишком велико и не слишком ничтожно, как
например во Франции, оно будет способствовать, при всех других равных условиях,
развитию интеллекта; бесплодие почвы в некоторых странах содействовало развитию
воли. Но все это скорее воздействие самого человека, нежели прямое влияние
природы. Нравы неодинаковы во внутренних и приморских городах, -- в Отсни и
Марселе, например; известно также возбуждающее влияние морского воздуха. Но
физические причины и в этом случае играют второстепенную роль и часто
стушевываются вовсе; на первый план выступают неизбежно социальные условия. В
одном месте идет простая, однообразная жизнь, и люди привязаны к старым обычаям,
являясь врагами всяких перемен; в другом месте жизнь разнообразна, и характеры
более восприимчивы, деятельны, подвижны, воображение живее, люди склонны к
переменам и с увлечением принимают новинки, привозимые иностранцами.
Экономические сношения являются в этом случае наиболее важным фактором. Находясь
в различных климатах и внешних условиях, Марсель и Брест, как морские города,
представляют многие сходные черты.
Нельзя не признать того влияния, какое среда через посредство внешних чувств
оказывает на характер воображения; но и в этом случае главное значение имеет
психическое воздействие. Если даже у отдельных лиц настроение меняется, смотря
по тому, сверкает ли солнце или опускается туман, то как может непрерывное
повторение такого рода влияний не вызвать у народа известного постоянного
настроения, которое, в конце концов, войдет составным элементом в его средний
темперамент? Существуют климаты, вызывающие меланхолию, так же как существуют
климаты, предрасполагающие к веселью и беззаботности. Сила воображения,
склонность к мечтательности и даже к галлюцинациям более или менее развиваются в
зависимости от климата, внешней среды и общего вида страны. Все путешественники
констатируют, до какой степени естественно казалось им изменяться самим вместе с
переменой окружающей обстановки: Лоти, бретонец на родине Ива, становится
восточным жителем на Востоке. Доктор Лебон, изъездивший весь земной шар, говорит
нам, что на туманных, но оживленных берегах Темзы; на лагунах Венеции с
фантастическими перспективами; во Флоренции, перед лицом образцовых произведений
природы и искусства; в Швейцарии, на суровых снежных вершинах; в Германии, на
берегах старого Рейна с его древними замками и легендами; в Москве на берегах
реки, над которой возвышается Кремль; в Индии, Персии и Китае -- мир идей и
чувств, вызываемых меняющимися внешними условиями, представляет те же различия,
что и самые эти условия". Во Франции мы встречаемся с самыми разнообразными
картинами природы, и понятно, что воображение туманной Бретани не могло походить
на воображение солнечного Прованса; вообще говоря, в душе французской нации нет
ничего пасмурного и мрачного. Мрачное настроение Байрона, его пылкое
воображение, неукротимая гордость, любовь к опасности, потребность борьбы,
внутренняя экзальтация составляют национальные черты англичан. По мнению Тэна,
эта совокупность диких страстей порождена климатом; утверждать это -- значит
забывать и расу и индивидуальный характер, но не подлежит сомнению, что
географическая среда влияет на настроение.
Чтобы проникнуться недостаточностью теории географической среды, когда ей
придается исключительное значение, попробуйте совершить мысленно следующее
путешествие: двигайтесь по изотермической линии, соответствующей температуре
+10оC; вы пересечете старый континент через Ливерпуль, Лондон, Мюнхен, Будапешт,
Одессу, Пекин и северные острова Ниппона; вы увидите, что одна и та же средняя
температура не вызвала одних и тех же физических и моральных типов. Вы встретите
на вашем пути ирландцев, валлийцев, англичан, немцев, мадьяр, узбеков, татар,
монгол, китайцев и японцев. Одна и та же температура произвела греков и
готтентотов, т. е., другими словами, не произвела ни тех, ни других. В Европе
белокурые и "чистосердечные" немцы живут между смуглыми или желтыми и мало
чистосердечными народами, под одной и той же изотермической линией. Знойный
климат не помешал возникновению цивилизаций ацтеков, майя, финикийцев и древних
мексиканцев. На новом континенте, первых очагов цивилизации приходится искать
между тропиками, на плоскогорье Анагуака, на Юкатане и берегах Титикака. Итак,
не следует отделять вопроса о климатах от вопроса о расах. Виктор Кузэн, также
видевший только одну сторону проблемы, хотел убедить нас, что "историческая
эпоха, предназначенная к воплощению идеи конечного и следовательно движения,
свободы индивидуальности", должна была иметь своим театром страну с длинной и
изрезанной береговой линией, с невысокими горами, умеренным климатом и т. д.,
словом, -- Грецию. Такого рода пророчества задним числом не особенно трудны. В
действительности, это воплощение идеи конечного, -- если только здесь было
конечное, -- имело место в Греции лишь в Афинах. Оно также хорошо могло бы иметь
место во Франции. Живой гений афинян настолько же способствовал этому, как
географическое очертание страны. Гегель, под влиянием которого находился Кузэн,
сам сказал: "пусть не ссылаются более на голубое небо Греции, потому что оно
бесполезно сверкает теперь для турок; пусть мне не говорят более о нем и оставят
меня в покое". Точно также и Францию создало не голубое небо Галлии, а французы.
В Америке мы встречаем людей (также часто среди ирландцев или шотландцев, как и
англичан), которые снова составляют себе состояние; после того, как они десять
раз наживали и теряли его. Следует ли приписать эту непреодолимую энергию, это
терпение и упорство американскому климату или же просто англосаксонскому
происхождению? Нельзя забывать также и англосаксонского воспитания в соединении
с честолюбием, развивающимся в еще новой стране, открытой для всех надежд.
В общем, физические причины могут лишь ускорить или замедлить социальные
перемены, и этим ограничивается, по замечанию Огюста Конта, почти все их
влияние. Конт прибавляет также, что не следует забывать обратного действия
общества на природу; оно мало-помалу "социализирует" ее. Мы увидим, что из
данных этнической психологии и этнической социологии, -- двух наук, в которых
история должна искать своих основных начал, -- вытекает то заключение, что
наследственные расовые свойства и географическая среда оказывали свое влияние
преимущественно в начале общественной эволюции. Изречение primum vivere, deinde
philosophari (сначала жить, а потом философствовать) находило тогда свое
применение, и самые существенные условия жизни доставлялись тогда материальной
средой: пища, жилище, одежда, орудия н оружие, домашние животные. Человеческий
мозг еще не достиг тогда такой самостоятельности, чтобы оторваться от внешней
среды: он представлял собой tabula rasa философов, гладкую поверхность, готовую
воспринимать все впечатления извне. С другой стороны, общественные сношения были
тогда еще слишком ограничены и несложны, чтобы противодействовать физическому
влиянию расы. Но на нацию, уже сформировавшуюся, внешняя среда оказывает очень
слабое действие. Вместе с тем и непрестанные смешения рас ослабляют и отчасти
нейтрализуют наследственные влияния, усиливая этим влияние социальной среды.
Таким образом этнические и географические факторы национального характера не
единственные и не наиболее важные. Социальные факторы, однообразие образования,
воспитания, верований более чем уравновешивают различия этнического характера
или обусловленные физической средой. Средиземные сардинцы не одного
происхождения с кельтами-пьемонтцами, а корсиканцы с кельто-германцами
французами; но это не мешает тем и другим жить в совершенном согласии между
собой. Поляки охотнее ассимилируются с австрийцами, нежели с русскими. Эльзасцы
-- французы сердцем, несмотря на их германские черты. Кельтическая Ирландия не
любит Англии; а не менее кельтический Валлис слился с ней, так же, как и
Шотландия, тоже кельтическая в своей значительной части и между тем столь мало
похожая на родную сестру Ирландии. Французские эмигранты, очень многочисленные в
Пруссии, замечает Лазарюс, не отличаются в настоящее время ни по уму, ни по
характеру от немцев.
Человеческий дух торжествует над расой также, как и над землей; народы суть
"духовные начала".
Видеть в эволюции обществ лишь борьбу рас среди более или менее благоприятной
географической обстановки -- значит замечать только одну сторону вопроса,
наиболее примитивную, наиболее относящуюся к периоду чисто животной жизни; это
значит вернуться в область зоологии и антропологии. Даже у доисторических рас