Юрий Бондарев
Горячий снег
Бондарев Ю.В. Горячий снег. Батальоны просят огня.
М.: Информпечать ИТРК, 2000, сс.7-398
В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.
Глава первая
Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крыше вагона,
вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое
оконце над нарами.
Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в
белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь
мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был
слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось
Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево
горящего города.
После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочно
перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось
вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И,
натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не
мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые
щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.
"Значит, я долго не увижу мать, - съеживаясь от холода, подумал Кузнецов,
- нас провезли мимо...".
То, что было прошлой жизнью, - летние месяцы в училище в жарком, пыльном
Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной
тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными по времени, что
командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без
облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и
выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное
патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на
танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по
тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы,
землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на
морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и,
наконец, отъезд - вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь
потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды
увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на
запад через Москву.
"Я напишу ей, - с внезапно обострившимся чувством одиночества подумал
Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев...".
А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гул разбежавшихся
колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и
Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца,
отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго
взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно.
"Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой", - с досадой
на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней
на досках вагона.
Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с
нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.
В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно
погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу,
казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля
слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки,
вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах,
прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник,
руки засунуты в рукава.
- Чибисов! - позвал Кузнецов и открыл дверцу печки, повеявшей изнутри еле
уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов!
Ответа не было.
- Дневальный, слышите?
Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый, шапка-ушанка низко
надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он
пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко
вскрикивая:
- Что это я? Никак, заснул? Ровно оглушило меня беспамятством. Извиняюсь
я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня в дремоте-то!..
- Заснули и весь вагон выстудили, - сказал с упреком Кузнецов.
- Да не хотел я, товарищ лейтенант, невзначай, без умыслу, - забормотал
Чибисов. - Повалило меня...
Затем, не дожидаясь приказаний Кузнецова, с излишней бодростью
засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и стал заталкивать
обломки в печку При этом бестолково, будто бока чесались, двигал локтями и
плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, где ленивыми
отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисова выражало
заговорщицкую подобострастность.
- Я теперича, товарищ лейтенант, тепло нагоню! Накалим, ровно в баньке
будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажную косточку ломит -
слов нет!..
Кузнецов сел против раскрытой дверцы печки. Ему неприятна была
преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на свое
прошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумеренным
старанием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а
с первого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому,
вызывало к нему настороженную жал ость.
Чибисов мягко, по-бабьи опустился на нары, непроспанные глаза его
моргали.
- В Сталинград, значит, едем, товарищ лейтенант? По сводкам-то какая
мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего?
- Приедем - увидим, что за мясорубка, - вяло отозвался Кузнецов,
всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили?
- Да, можно сказать, того страху нету, что раньше-то, -фальшиво весело
ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени, заговорил
доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, как наши из
плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельных три
месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили... Война вон какая
огромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосился
осторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь
ее живым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой
дверцей. - Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я
вам, а сказать хочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки
ихние вплотную подошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка
на верх своей "эмки" выскочил с пистолетом, кричит: "Лучше смерть, чем в
плен к фашистским гадам!" - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло
даже. А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут
и... полковник и еще кто-то...
- А потом что? - спросил Кузнецов.
- Я в себя выстрелить не мог. .Сгрудили нас в кучу, орут "хенде хох". И
повели...
- Понятно, - сказал Кузнецов с той серьезной интонацией, которая ясно
говорила, что на месте Чибисова он поступил бы совершенно иначе. - Так что,
Чибисов, они закричали "хенде хох" - и вы сдали оружие? Оружие-то было у
вас?
Чибисов ответил, робко защищаясь натянутой полуулыбкой:
- Молодой вы очень, товарищ лейтенант, детей, семьи у вас нет, можно
сказать. Родители небось...
- При чем здесь дети? - проговорил со смущением Кузнецов, заметив на лице
Чибисова тихое, виноватое выражение, и прибавил: - Это не имеет никакого
значения.
- Как же не имеет, товарищ лейтенант?
- Ну, я, может быть, не так выразился... Конечно, у меня нет детей.
Чибисов был старше его лет на двадцать - "отец", "папаша", самый пожилой
во взводе. Он полностью подчинялся Кузнецову по долгу службы, но Кузнецов,
теперь поминутно помня о двух лейтенантских кубиках в петлицах, сразу
обременивших его после училища новой ответственностью, все-таки каждый раз
чувствовал неуверенность, разговаривая с прожившим жизнь Чибисовым.
- Ты, что ли, не спишь, лейтенант, или померещилось? Печка горит? -
раздался сонный голос над головой.
Послышалась возня на верхних нарах, затем грузно, по-медвежьи спрыгнул к
печке старший сержант Уханов, командир первого орудия из взвода Кузнецова.
- Замерз, как цуцик! Греетесь, славяне? - спросил, протяжно зевнув,
Уханов. - Или сказки рассказываете?
Вздрагивая тяжелыми плечами, откинув полу шинели, он пошел к двери по
качающемуся полу. С силой оттолкнул одной рукой загремевшую громоздкую
дверь, прислонился к щели, глядя в метель. В вагоне вьюжно завихрился снег,
подул холодный воздух, паром понесло по ногам; вместе с грохотом, морозным
взвизгиванием колес ворвался дикий, угрожающий рев паровоза.
- Эх, и волчья ночь - ни огня, ни Сталинграда! - подергивая плечами,
выговорил Уханов и с треском задвинул обитую по углам железом дверь.
Потом, постукав валенками, громко и удивленно крякнув, подошел к уже
накалившейся печке; насмешливые, светлые глаза его были еще налиты дремой,
снежинки белели на бровях. Присел рядом с Кузнецовым, потер руки, достал
кисет и, вспоминая что-то, засмеялся, сверкнул передним стальным зубом.
- Опять жратва снилась. Не то спал, не то не спал: будто какой-то город
пустой, а я один... вошел в какой-то разбомбленный магазин - хлеб, консервы,
вино, колбаса на прилавках... Вот, думаю, сейчас рубану! Но замерз, как
бродяга под сетью, и проснулся. Обидно... Магазин целый! Представляешь,
Чибисов!
Он обратился не к Кузнецову, а к Чибисову, явно намекая, что лейтенант не
чета остальным.
- Не спорю я с вашим сном, товарищ старший сержант, - ответил Чибисов и
втянул ноздрями теплый воздух, точно шел от печки ароматный запах хлеба,
кротко поглядев на ухановский кисет. - А ежели ночью совсем не курить,
экономия обратно же. Сокруток десять.
- О-огромный дипломат ты, папаша! - сказал Уханов, сунув кисет ему в
руки. - Свертывай хоть толщиной в кулак. На кой дьявол экономить? Смысл? -
Он прикурил и, выдохнув дым, поковырял доской в огне. - А уверен я, братцы,
на передовой с жратвой будет получше. Да и трофеи пойдут! Где есть фрицы,
там трофеи, и тогда уж, Чибисов, не придется всем колхозом подметать доппаек
лейтенанта. - Он подул на цигарку, сощурился: - Как, Кузнецов, не тяжелы
обязанности отца-командира, а? Солдатам легче - за себя отвечай. Не жалеешь,
что слишком много гавриков на твоей шее?
- Не понимаю, Уханов, почему тебе не присвоили звания? - сказал несколько
задетый его насмешливым тоном Кузнецов. - Может, объяснишь?
Со старшим сержантом Ухановым он вместе заканчивал военное артиллерийское
училище, но в силу непонятных причин Уханова не допустили к экзаменам, и он
прибыл в полк в звании старшего сержанта, зачислен был в первый взвод
командиром орудия, что чрезвычайно стесняло Кузнецова.
- Всю жизнь мечтал, - добродушно усмехнулся Уха-нов. - Не в ту сторону
меня понял, лейтенант... Ладно, вздремнуть бы минуток шестьсот. Может, опять
магазин приснится? А? Ну, братцы, если что, считайте не вернувшимся из
атаки...
Уханов швырнул окурок в печку, потянулся, встав, косолапо пошел к нарам,
тяжеловесно вспрыгнул на зашуршавшую солому; расталкивая спящих,
приговаривал: "А ну-ка, братцы, освободи жизненное пространство". И скоро
затих наверху.
- Вам бы тоже лечь, товарищ лейтенант, - вздохнув, посоветовал Чибисов. -
Ночь-то короткая, видать, будет. Не беспокойтесь, за-ради Бога.
Кузнецов с пылающим у печного жара лицом тоже поднялся, выработанным
строевым жестом оправил кобуру пистолета, приказывающим тоном сказал
Чибисову:
- Исполняли бы лучше обязанности дневального! Но, сказав это, Кузнецов
заметил оробелый, ставший пришибленным взгляд Чибисова, ощутил
неоправданность начальственной резкости - к командному тону его шесть
месяцев приучали в училище - и неожиданно поправился вполголоса:
- Только чтоб печка, пожалуйста, не погасла. Слышите?
- Ясненько, товарищ лейтенант. Не сумлевайтесь, можно сказать. Спокойного
сна...
Кузнецов влез на свои нары, в темноту, несогретую, ледяную, скрипящую,
дрожащую от неистового бега поезда, и здесь почувствовал, что опять
замерзнет на сквозняке. А с разных концов вагона доносились храп, сопение
солдат. Слегка потеснив спящего рядом лейтенанта Давлатяна, сонно
всхлипнувшего, по-детски зачмокавшего губами, Кузнецов, дыша в поднятый
воротник, прижимаясь щекой к влажному, колкому ворсу, зябко стягиваясь,
коснулся коленями крупного, как соль, инея на стене - и от этого стало еще
холоднее.
С влажным шорохом под ним скользила слежавшаяся солома. Железисто пахли
промерзшие стены, и все несло и несло в лицо тонкой и острой стру°й холода
из забитого метельным снегом сереющего оконца над головой.
А паровоз, настойчивым и грозным ревом раздирая ночь, мчал эшелон без
остановок в непроглядных полях - ближе и ближе к фронту.
Глава вторая
Кузнецов проснулся от тишины, от состояния внезапного и непривычного
покоя, и в его полусонном сознании мелькнула мысль: "Это выгрузка! Мы стоим!
Почему меня не разбудили?.."
Он спрыгнул с нар. Было тихое морозное утро. В широко раскрытую дверь
вагона дуло холодом; после успокоившейся к утру метели вокруг неподвижно,
зеркально до самого горизонта выгибались волны нескончаемых сугробов; низкое
без лучей солнце грузным малиновым шаром висело над ними, и остро сверкала,
искрилась размельченная изморозь в воздухе.
В насквозь выстуженном вагоне никого не было. На нарах - смятая солома,
красновато светились карабины в пирамиде, валялись на досках развязанные
вещмешки. А возле вагона кто-то пушечно хлопал рукавицами, крепко, свежо в
тугой морозной тишине звенел снег под валенками, звучали голоса:
- Где же, братцы славяне, Сталинград?
- Не выгружаемся вроде? Команды никакой не было. Успеем пожрать. Должно,
не доехали. Наши уже вон с котелками идут.
И еще кто-то проговорил хрипловато и весело:
- Ох и ясное небо, налетят они!.. В самый раз!
Кузнецов, мгновенно стряхнув остатки сна, подошел к двери и от жгучего
сияния пустынных под солнцем снегов зажмурился даже, охваченный режущим
морозным воздухом.
Эшелон стоял в степи. Около вагона, на прибитом метелью снегу, группами
толпились солдаты; возбужденно толкались плечами, согреваясь, хлопали
рукавицами по бокам, то и дело оборачивались - все в одном направлении.
Там, в середине эшелона, в леденцовой розовости утра дымили на платформе
кухни, напротив них нежно краснела из сугробов крыша одинокого здания
разъезда. К кухням, к домику разъезда бежали солдаты с котелками, и снег
вокруг кухонь, вокруг журавля-колодца по-муравьиному кишел шинелями,
ватниками - весь эшелон, казалось, набирал воду, готовился к завтраку.
У вагона шли разговоры:
- Ну и пробирает, кореши, от подметок! Градусов тридцать, наверно? Сейчас
бы избенку потеплей да бабенку посмелей, и - "В парке Чаир распускаются
розы...".
- Нечаеву все одна ария. Кому что, а ему про баб! Во флоте-то тебя небось
шоколадами кормили - вот и кобелировал, палкой не отгонишь!
- Не так грубо, кореш! Что ты можешь в этом понимать! "В парке Чаир
наступает весна..." Деревенщина, брат, ты.
- Тьфу, жеребец! Опять то же!
- Давно стоим? - спросил Кузнецов, не обращаясь ни к кому в отдельности,
и спрыгнул на заскрипевший снег.
Увидев лейтенанта, солдаты, не переставая толкаться, притопывать
валенками, не вытянулись в уставном приветствии ("Привыкли, черти!" -
подумал Кузнецов), лишь прекратили на минуту разговор; у всех иней колюче
серебрился на бровях, на мехе ушанок, на поднятых воротниках шинелей.
Наводчик первого орудия сержант Нечаев, высокий, поджарый, из
дальневосточных моряков, заметный бархатными родинками, косыми бачками на
скулах и темными усиками, сказал:
- Приказано было не будить вас, товарищ лейтенант. Уханов сказал: ночь
дежурили. Пока аврала не наблюдается.
- А где Дроздовский? - Кузнецов нахмурился, взглянул на блещущие иглы
солнца.
- Туалет, товарищ лейтенант, - подмигнул Нечаев. Метрах в двадцати, за
сугробами, Кузнецов увидел командира батареи лейтенанта Дроздовского. Еще в
училище он выделялся подчеркнутой, будто врожденной своей выправкой,
властным выражением тонкого бледного лица - лучший курсант в дивизионе,
любимец командиров-строевиков. Сейчас он, голый по пояс, играя крепкими
мускулами гимнаста, ходил на виду у солдат и, наклоняясь, молча и энергично
растирался снегом. Легкий пар шел от его гибкого, юношеского торса, от плеч,
от чистой, безволосой груди; и в том, как он умывался и растирался
пригоршнями снега, было что-то демонстративно упорное.
- Что ж, правильно делает, - сказал серьезно Кузнецов.
Но, зная, что сам не сделает этого, он снял шапку, сунул ее в карман
шинели, расстегнул ворот, подхватил пригоршню жесткого, шершавого снега и,
до боли надирая кожу, потер щеки и подбородок.
- Какой сюрприз! Вы к нам? - услышал он преувеличенно обрадованный голос
Нечаева. - Как мы рады вас видеть! Мы вас всей батареей приветствуем,
Зоечка!
Умываясь, Кузнецов задохнулся от холода, от пресно-горького вкуса снега
и, выпрямившись, переводя дыхание, уже достав вместо полотенца носовой
платок - не хотелось возвращаться в вагон, - опять услышал позади смех,
громкий говор солдат. Потом свежий женский голос сказал за спиной:
- Не понимаю, первая батарея, что у вас здесь происходит?
Кузнецов обернулся. Вблизи вагона среди улыбающихся солдат стояла
санинструктор батареи Зоя Елагина в кокетливом белом полушубке, в аккуратных
белых валенках, в белых вышитых рукавичках, не военная, вся, мнилось,
празднично чистая, зимняя, пришедшая из другого, спокойного, далекого мира.
Зоя строгими, сдерживающими смех глазами смотрела на Дроздовского. А он, не
замечая ее, тренированными движениями, сгибаясь и разгибаясь, быстро
растирал сильное порозовевшее тело, бил ладонями по плечам, по животу, делая
выдохи, несколько театрально подымая грудную клетку вдохами. Все теперь
смотрели на него с тем же выражением, какое было в глазах Зои.
- Лейтенант! - окликнула Зоя звонким голосом. - Можно спросить: когда вы
окончите процедуру? Я хотела бы к вам обратиться.
Лейтенант Дроздовский стряхнул с груди снег и с неодобрительным видом
человека, которому помешали, развязал полотенце на талии, разрешил без
охоты:
- Обращайтесь.
- Доброе утро, товарищ комбат! - сказала она, и Кузнецов, вытираясь
платком, увидел, как чуть подрожали кончики ее ресниц, мохнато опушенных
инеем. - Вы мне нужны. Ваша батарея может уделить мне внимание?
Не спеша Дроздовский перекинул полотенце через шею, двинулся к вагону;
поблескивали, лоснились омытые снегом плечи; короткие волосы влажны; он шел,
властно глядя на толпившихся у вагона солдат своими синими, почти
прозрачными глазами. На ходу уронил небрежно:
- Догадываюсь, санинструктор. Пришли в батарею произвести осмотр по форме
номер восемь? Вшей нет.
- Дорогая Зоечка! - подхватил сержант Нечаев, скользя размягченным
взглядом по опрятно-чистенькому полушубку Зои, по санитарной сумке на ее
бедре. - В нашей батарее абсолютный порядок. Паразитических насекомых днем с
огнем не найдете. Не тот адрес... Как сегодня спали? Никто не мешал?
- Много болтаете, Нечаев! - отсек Дрозовский и, пройдя мимо Зои, взбежал
по железной лесенке в вагон, наполненный говором вернувшихся от кухни,
взбудораженных перед завтраком солдат, с дымящимся супом в котелках, с тремя
набитыми сухарями и буханками хлеба вещмешками. Солдаты с обычной для такого
дела толкотней расстилали на нижних нарах чью-то шинель, приготавливаясь на
ней резать хлеб, нажженные холодом лица озабочены хозяйственной занятостью.
И Дроздовский, надевая гимнастерку, одергивая ее, скомандовал:
- Тихо! Нельзя ли без базара? Командиры орудий, наведите порядок! Нечаев,
что вы там стоите? Займитесь-ка продуктами. Вы, кажется, мастер делить! С
санинструктором займутся без вас.
Сержант Нечаев извинительно кивнул Зое, взобрался в вагон, подал оттуда
голос:
- В чем причина, кореши, прекратить аврал! Чего расшумелись, как танки?
И Кузнецов, испытывая неудобство оттого, что Зоя видела эту шумную суету
занятых дележкой продуктов солдат, уже не обращавших на нее внимания, хотел
сказать с какой-то ужасающей его самого лихой интонацией: "Вам в самом деле
нет смысла проводить в наших взводах осмотр. Но просто хорошо, что вы к нам
пришли".
Он до конца не объяснил бы самому себе, почему почти каждый раз при
появлении Зои в батарее всех толкало на этот отвратительный, пошлый тон, на
который подмывало сейчас и его, беспечный тон заигрывания, скрытого намека,
будто ее приход ревниво раскрывал что-то каждому, будто на ее слегка
заспанном лице, порой в тенях под глазами, в ее губах читалось нечто
обещающее, порочное, тайное, что могло быть у нее с медсанбатскими молодыми
врачами в санитарном вагоне, где находилась она большую часть пути. Но
Кузнецов догадывался, что на каждой остановке она приходила в батарею не
только для санитарного осмотра. Ему казалось, что она искала общения с
Дроздовским.
- В батарее все в порядке, Зоя, - проговорил Кузнецов. - Не нужно никаких
осмотров. Тем более - завтрак. Зоя дернула плечами.
- Ка-акой особый вагон! И никаких жалоб. Не делайте наивный вид, вам уж
это не идет! - сказала она, измеряя взмахом ресниц Кузнецова, насмешливо
улыбаясь. - А ваш любимый лейтенант Дроздовский после своих сомнительных
процедур, думаю, окажется не на передовой, а в госпитале!
- Во-первых, он не мой любимый, - ответил Кузнецов. - Во-вторых...
- Благодарю, Кузнецов, за откровенность. А во-вторых? Что вы думаете обо
мне, во-вторых?
Лейтенант Дроздовский, одетый уже, стягивая шинель ремнем с мотающейся
новенькой кобурой, легко спрыгнул на снег, взглянул на Кузнецова, на Зою,
медлительно договорил:
- Хотите сказать, санинструктор, что я похож на самострела?
Зоя откинула голову с вызовом:
- Может быть, и так... По крайней мере, возможность не исключена.
- Вот что, - решительно объявил Дроздовский, - вы не классный
руководитель, а я не школьник. Прошу вас отправиться в санитарный вагон.
Ясно?.. Лейтенант Кузнецов, остаетесь за меня. Я-к командиру дивизиона.
Дроздовский с непроницаемым лицом вскинул руку к виску и гибкой, упругой
походкой прекрасного строевика, как корсетом затянутый ремнем и новой
портупеей, зашагал мимо оживленно снующих по рельсам солдат. Перед ним
расступались, замолкали от одного вида его, а он шел, словно раздвигая
солдат взглядом, в то же время отвечая на приветствия коротким и небрежным
взмахом руки. Солнце в радужных морозных кольцах стояло над сияющей белизной
степи. Вокруг колодца по-прежнему собиралась и сейчас же рассеивалась густая
толпа; тут набирали воду и умывались, сняв шапки, охая, фыркая, ежась; потом
бежали к призывно дымившим в середине эшелона кухням, на всякий случай
огибая группу дивизионных командиров возле заиндевелого пассажирского
вагона.
К этой группе шел Дроздовский.
И Кузнецов видел, как с непонятным беспомощным выражением Зоя следила за
ним вопросительными, с легкой косинкой глазами. Он предложил:
- Может, хотите позавтракать с нами?
- Что? - спросила она невнимательно.
- Вместе с нами. Вы ведь не завтракали еще, наверное.
- Товарищ лейтенант, все стынет! Ждем вас! - крикнул Нечаев из двери
вагона. - Супец-пюре гороховый, - добавил он, черпая ложкой из котелка и
облизывая усики. - Не подавишься - жив будешь!
За его спиной шумели солдаты, разбирали с разостланной шинели свои
порции, иные с довольным смешком, иные ворчливо рассаживаясь на нарах,
погружая ложки в котелки, впиваясь зубами в черные, промерзшие ломти хлеба.
И теперь уж никто не обращал внимания на Зою.
- Чибисов! - позвал Кузнецов. - А ну-ка мой котелок санинструктору!
- Сестренка!.. Чего ж вы? - певуче отозвался из вагона Чибисов. -
Кумпания у нас, можно сказать, веселая.
- Да... хорошо, - рассеянно сказала она. - Может быть... Конечно,
лейтенант Кузнецов. Я не завтракала. Но... мне ваш котелок? А вы?
- Я потом. Голодный не останусь, - ответил Кузнецов. Торопливо
прожевывая, Чибисов подошел к дверям, чересчур охотно выставил из поднятого
воротника заросшее личико; как в детской игре, закивал Зое с приятным
участием, худой, маленький, в куцей, нелепо сидевшей на нем широкой шинели.
- Залезайте, сестренка. А чего ж!..
- Я немного поем из вашего котелка, - сказала Зоя Кузнецову - Только
вместе с вами. Иначе не буду...
Солдаты завтракали с сопением, кряканьем; и после первых ложек теплого
супа, после первых глотков кипятка опять стали поглядывать на Зою любопытно.
Расстегнув ворот нового полушубка так, что видно было белое горло, она
осторожно ела из котелка Кузнецова, поставив котелок на колени, опустив
глаза под взглядами, обращенными на нее.
Кузнецов ел с ней вместе, старался не смотреть, как она опрятно подносила
ложку к губам, как ее горло двигалось при глотании; опущенные ресницы были
влажны, в растаявшем инее, слиплись, чернели, прикрывая блеск глаз,
выдававших ее волнение. Ей было жарко возле раскаленной печи. Она сняла
шапку, каштановые волосы рассыпались по белому меху воротника, и без шапки
вдруг выявилась незащищенно жалкой, скуластенькой, большеротой, с напряженно
детским, даже робким лицом, странно выделявшимся среди распаренных,
побагровевших от еды лиц артиллеристов, и впервые заметил Кузнецов: она была
некрасива. Он никогда раньше не видел ее без шапки.
- "В парке Чаир распускаются ро-озы, в парке Чаир наступает весна...".
Сержант Нечаев, расставив ноги, стоял в проходе, тихонько напевал,
оглядывая Зою с ласковой усмешкой, а Чибисов особенно услужливо налил полную
кружку чаю и протянул ей. Она взяла горячую кружку кончиками пальцев,
смущенно сказала:
- Спасибо, Чибисов. - Подняла влажно светящиеся глаза на Нечаева. -
Скажите, сержант, что это за парки и розы? Не понимаю, почему вы все время о
них поете?
Солдаты зашевелились, поощрительно подбадривая Нечаева:
- Давай-давай, сержант, вопрос есть. Откуда такие песенки?
- Владивосток, - мечтательно ответил Нечаев. - Увольнительная на берег,
танцплощадка, и - "В парке Чаир..." Три года прослужил под это танго.
Убиться можно, Зоя, какие были девушки во Владивостоке - королевы, балерины!
Всю жизнь буду помнить!
Он поправил морскую пряжку, сделал руками жест, обозначая объятие в
танце, сделал шаг, вильнул бедрами напевая:
- "В парке Чаир наступает весна... Снятся твои золотистые косы...".
Трам-па-па-пи-па-пи... Зоя напряженно засмеялась.
- Золотистые косы... Розы. Довольно пошлые слова, сержант... Королевы и
балерины. А разве вы когда-нибудь видели королев?
- В вашем лице, честное слово. У вас фигурка королевы, - смело сказал
Нечаев и подмигнул солдатам.
"Зачем он смеется над ней? - подумал Кузнецов. - Почему я раньше не
замечал, что она некрасива?"
- Если б не война, - ох, Зоя, вы меня недооцениваете, - украл бы я вас
темной ночью, увез бы на такси куда-нибудь, сидел бы в каком-нибудь
загородном ресторане у ваших ног с бутылкой шампанского, как перед
королевой... И тогда - чихать на белый свет! Согласились бы, а?
- На такси? В ресторан? Это романтично, - сказала Зоя, переждав смех
солдат. - Никогда не испытывала.
- Со мной вс° испытали бы.
Сержант Нечаев сказал это, обволакивая Зою карими глазами, и Кузнецов,
почувствовав обнаженную скользкость в его словах, прервал строго:
- Хватит, Нечаев, чепуху молоть! Наговорили с три короба! При чем здесь
ресторан, черт возьми! Какое это имеет отношение!.. Зоя, пейте, пожалуйста,
чай.
- Смешные вы, - сказала Зоя, и будто отражение боли появилось в тонкой
морщинке на ее белом лбу.
Она все держала кончиками пальцев горячую кружку перед губами, но не
отпивала, как прежде, маленькими глотками чай; и эта скорбная морщинка,
казавшаяся случайной на белой коже, не распрямлялась, не разглаживалась на
ее лбу Зоя поставила кружку на печь и спросила Кузнецова с нарочитой
дерзостью:
- Вы что на меня так смотрите? Что вы ищете на моем лице? Сажу от печки?
Или тоже, как Нечаев, вспомнили каких-то там королев?
- О королевах я читал только в детских сказках, - ответил Кузнецов и
нахмурился, чтобы скрыть неловкость.
- Смешные вы все, - повторила она.
- А сколько вам лет, Зоя, восемнадцать? - угадывающе поинтересовался
Нечаев. - То есть, как говорят на флоте, сошли со стапелей в двадцать
четвертом? Я на четыре года старше вас, Зоечка. Существенная разница.
- Не угадали, - улыбаясь, сказала она. - Мне тридцать лет, товарищ
стапель. Тридцать лет и три месяца.
Сержант Нечаев, изобразив крайнее удивление на смуглом лице, произнес
тоном игривого намека:
- Неужели так хотите, чтоб было тридцать? Тогда сколько лет вашей маме?
Она похожа на вас? Разрешите ее адресок. - Тонкие усики поднялись в улыбке,
разъехались над белыми зубами. - Буду вести фронтовую переписку. Обменяемся
фото.
Зоя брезгливо обвела взглядом поджарую фигуру Нечаева, сказала с дрожью в
голосе:
- Как вас напичкали пошлостью танцплощадки! Адрес? Пожалуйста. Город
Перемышль, второе городское кладбище. Запишете или запомните? После сорок
первого года у меня нет родителей, - ожесточенно договорила она. - Но
знайте, Нечаев, у меня есть муж... Это правда, миленькие, правда! У меня
есть муж...
Стало тихо. Солдаты, слушавшие разговор без сочувственного поощрения этой
шалой, затеянной Нечаевым игре, перестали есть - все разом повернулись к
ней. Сержант Нечаев, с ревнивой недоверчивостью вглядываясь в лицо Зои,
сидевшей с опущенными глазами, спросил:
- Кто он, ваш муж, если не секрет? Командир полка, возможно? Или слухи
ходят, что вам нравится наш лейтенант Дроздовский?
"Это, конечно, неправда, - тоже без доверия к словам ее подумал Кузнецов.
- Она это сейчас выдумала. У нее нет мужа. И не может быть".
- Ну, хватит, Нечаев! - сказал Кузнецов. - Перестаньте задавать вопросы!
Вы как испорченная патефонная пластинка. Не замечаете?
И он встал, оглянул вагон, пирамиду с оружием, ручной пулемет ДП внизу
пирамиды; заметив на нарах нетронутый котелок с супом, порцию хлеба,
беленькую кучку сахара на газете, спросил:
- А старший сержант Уханов где?
- У старшины, товарищ лейтенант, - ответил с верхних нар, сидя на
поджатых ногах, молоденький казах Касымов. - Сказал: чашка бери, хлеб бери,
сам придет...
В короткой телогрейке, в ватных брюках, Касымов бесшумно спрыгнул с нар;
криво расставив ноги в валенках, замерцал узкими щелками глаз.
- Поискать можно, товарищ лейтенант?
- Не надо. Завтракайте, Касымов.
Чибисов же, вздохнув, заговорил ободряюще, певуче:
- Муж-то ваш, сестренка, сердитый или как? Сурьезный, верно, человек?
- Спасибо за гостеприимство, первая батарея! - Зоя тряхнула волосами и
улыбнулась, разомкнув над переносицей брови, надела свою новую с заячьим
мехом шапку, заправила под шапку волосы. - Вот, кажется, и паровоз подают.
Слышите?
- Последний прогон до передовой - и здрасте, фрицы, я ваша тетя! -
крикнул кто-то с верхних нар и нехорошо засмеялся.
- Зоечка, не уходите от нас, ей-Богу! - сказал Нечаев. - Оставайтесь в
нашем вагоне. Для чего вам муж? Зачем он вам на войне?
- Должно, два паровоза подают, - сообщил с нар прокуренный голос. -
Сейчас нас быстро. Последняя остановка. И - Сталинград.
- А может, не последняя? Может, здесь?..
- Что ж, скорей бы! - сказал Кузнецов.
- Кто сказал - паровоз? Очумели? - громко выговорил наводчик Евстигнеев,
сержант в годах, с обстоятельной деловитостью пивший чай из кружки, и рывком
вскочил, выглянул из двери вагона.
- Что там, Евстигнеев? - окликнул Кузнецов. - Команда?
И, повернувшись, увидел его задранную большую голову, в тревоге рыскающие
по небу глаза, но не услышал ответа. С двух концов эшелона забили зенитки.
- Кажись, братцы, дождались! - крикнул кто-то, прыгая с нар. - Прилетели!
- Вот тебе и паровоз! С бомбами...
В лихорадочный лай зениток сейчас же врезался приближающийся тонкий звон,
затем спаренный бой пулеметов пропорол воздух над эшелоном - и в вагон из
степи ворвался крик предупреждающих голосов: "Воздух! "Мессера"!" Наводчик
Евстигнеев, швырнув на нары кружку, бросился к пирамиде с оружием, на ходу
толкнув Зою к двери, а вокруг солдаты в суматохе прыгали с нар, хватая
карабины из пирамиды. На короткий миг в голове Кузнецова скользнула мысль:
"Только спокойно. Я выйду последним!" И он скомандовал:
- Все из вагона!
Две эшелонные зенитки забили так оглушительно близко, что частые удары их
толчками звона отдавались в ушах. Стремительно настигающий звук моторов,
клекот пулеметных очередей дробным цоканьем рассыпался над головой, прошел
по крыше вагона.
Бросаясь к раскрытой двери, Кузнецов увидел прыгающих на снег солдат с
карабинами, разбегающихся по солнечно-белой степи. И, испытывая холодную
легкость в животе, выпрыгнул из вагона сам, в несколько прыжков достиг
огромного, отливающего синью по скату сугроба, с разбега упал с кем-то
рядом, затылком чувствуя пронзительно сверлящий воздух свист. С трудом
преодолевая эту гнущую к земле тяжесть в затылке, он все-таки поднял голову.
В огромном холодно-голубом сиянии зимнего неба, алюминиево сверкая
тонкими плоскостями, вспыхивая на солнце плексигласом колпаков, пикировала
на эшелон тройка "мессершмиттов".
Обесцвеченные солнцем трассы зенитных снарядов непрерывно вылетали им
навстречу с конца и спереди эшелона, рассыпались пунктиром, а вытянутые
осиные тела истребителей падали все отвеснее, все круче, неслись вниз, дрожа
острым пламенем пулеметов, скорострельных пушек. Густая радуга трасс неслась
сверху сбоку вагонов, от которых бежали люди.
Над самыми крышами вагонов первый истребитель выровнялся и пронесся
горизонтально вдоль эшелона, остальные два мелькнули за ним.
Впереди паровоза, колыхнув воздух, вырос бомбовый разрыв, взвились смерчи
снега - и, круто набрав высоту, сделав разворот в сторону солнца,
истребители, снижаясь, вновь понеслись к эшелону
"Они нас всех хорошо видят, - возникло у Кузнецова. - Надо что-то
делать!"
- Огонь!.. Огонь из карабинов по самолетам! - Он встал на колени, подав
команду, и тотчас по другую сторону сугроба увидел поднятую голову Зои -
брови ее удивленно скошены, замершие глаза расширены. Крикнул ей: - Зоя, в
степь! Отползайте дальше от вагонов!
Но она, молча кусая губы, смотрела на эшелон. Туда прыжками бежал
лейтенант Дроздовский в своей, как облитой по телу, узкой шинели и что-то
кричал - понять было нельзя. Дроздовский вскочил в раскрытые двери вагона и
выпрыгнул оттуда с ручным пулеметом в руках. Потом, отбежав в степь, упал
вблизи Кузнецова, с бешеной спешкой втискивая сошки ДП в гребень сугроба. И,
вщелкнув в зажимы диск, полоснул очередью по истребителям, которые
пикировали из сияющей синевы неба, пульсируя рваными вспышками.
Прямой огненный коридор трасс, нацеленных к земле, стремительно
приближался. В голову Кузнецова ударило оглушительным треском очередей,
пронизывающим звоном мотора, радужно, как в калейдоскопе, засверкало в
глаза. В лицо брызнуло ледяной пылью, сбитой пулеметными очередями с
сугроба. И в ревущей черноте, на секунду закрывшей небо, кувыркались,
прыгали в снегу стреляные крупнокалиберные гильзы. Но непостижимее всего
было то, что Кузнецов успел заметить в несущемся вниз плексигласовом колпаке
"мессершмитта" яйцевидную, обтянутую шлемом голову летчика.
Обдав железным звоном моторов, самолеты вышли из пике в нескольких метрах
от земли, выровнялись, быстро набирая высоту над степью.
- Володя!.. Не вставай! Подожди!.. - услышал он вскрик и тут же увидел,
как Дроздовский отбросил пустой диск, пытаясь встать, а Зоя, цепко обняв,
прижималась грудью к нему, не отпускала его. - Володя! Прошу тебя!..
- Не видишь - диск кончился! - кричал Дроздовский, перекосив лицо,
отталкивая Зою. - Не мешай! Не мешай, говорят!
Он расцепил ее руки, побежал к вагону, а она, растерянная, лежала в
снегу, и тогда Кузнецов подполз к ней вплотную.
- Что с пулеметом?
Она взглянула - выражение ее лица мгновенно изменилось, стало вызывающим,
неприятным.
- А, лейтенант Кузнецов? Что же вы по самолетам не стреляете? Трусите?
Один Дроздовский?..
- Из чего, из пистолета стрелять?.. Так считаете?
Она не ответила ему.
Истребители пикировали впереди эшелона, крутились над паровозом, и густо
задымились два первых пульмановских вагона. Лоскутья пламени выскальзывали
из раскрытых дверей, ползли по крыше. И этот возникший пожар, занявшиеся
пламенем крыши, упорное пикирование "мессершмиттов" вдруг вызвали у
Кузнецова чувство тошнотного бессилия, и показалось ему, что эти три
самолета не улетят до тех пор, пока не разгромят весь эшелон.
"Нет, сейчас у них кончатся патроны, - стал внушать себе Кузнецов. -
Сейчас кончатся...".
Но истребители сделали разворот и снова на бреющем пошли вдоль эшелона.
- Санита-ар! Сестра-а! - донесся крик со стороны горящих вагонов, и
фигурки хаотично заметались там, волоча кого-то по снегу.
- Меня, - сказала Зоя и вскочила, оглядываясь на раскрытые двери вагона,
на воткнутый в сугроб пулемет. - Кузнецов, где же Дроздовский? Я иду.
Скажите ему, что я туда...
Он не имел права ее остановить, а она, придерживая сумку, быстрыми шагами
пошла, потом побежала по степи в направлении пожара, исчезла за сугробами.
- Кузнецов!.. Ты?
Лейтенант Дроздовский прыжками подбежал от вагона, упал возле пулемета,
вставил в зажимы новый диск. Тонкое бледное его лицо было зло заострено.
- Что делают, сволочи! Где Зоя!
- Кого-то ранило впереди, - ответил Кузнецов, плотнее вжимая пулеметные
сошки в твердый наст снега. - Опять сюда идут...
- Подлюки... Где Зоя, я спрашиваю? - крикнул Дроздовский, плечом припадая
к пулемету, и, по мере того как один за другим пикировали "мессершмитты",
глаза его суживались, зрачки черными точками леденели в прозрачной синеве.
Зенитное орудие в конце эшелона смолкло.
Дроздовский ударил длинной очередью по засверкавшему над головами
вытянутому металлическому корпусу первого истребителя и не отпускал палец со
спускового крючка до той секунды, пока слепящим лезвием бритвы не мелькнул
фюзеляж последнего самолета.
- Попал ведь! - выкрикнул Дроздовский сдавленно. - Видел, Кузнецов? Попал
ведь я!.. Не мог я не попасть!..
А истребители уже неслись над степью, пропарывая воздух крупнокалиберными
пулеметами, и огненные пики трасс будто поддевали остриями распростертые на
снегу тела людей, переворачивали их в винтообразных белых завертях.
Несколько солдат из соседних батарей, не выдержав расстрела с воздуха,
вскочили, заметались под истребителями, бросаясь в разные стороны. Потом
один упал, пополз и замер, вытянув вперед руки. Другой бежал зигзагообразно,
дико оглядываясь то вправо, то влево, а трассы с пикирующего "мессершмитта"
настигали его наискосок сверху и раскаленной проволокой прошли сквозь него,
солдат покатился по снегу, крестообразно взмахивая руками, и тоже замер;
ватник дымился на нем.
- Глупо! Глупо! Перед самым фронтом!.. - кричал Дроздовский, вырывая из
зажимов пустой диск.
Кузнецов, встав на колени, скомандовал в сторону ползающих по степи
солдат:
- Не бегать! Никому не бегать, лежать!..
И тут же услышал свою команду, в полную силу ворвавшуюся в оглушительную
тишину. Не стучали пулеметы. Не давил на голову рев входящих в пике
самолетов. Он понял - все кончилось...
Вонзаясь в синее морозное небо, истребители с тонким свистом уходили на
юго-запад, а из-за сугробов неуверенно вставали солдаты, отряхивая снег с
шинелей, глядя на пылающие вагоны, медленно шли к эшелону, счищали снег с
оружия. Сержант Нечаев со сбитой набок морской пряжкой отряхивал шапку о
колено (глянцевито-черные волосы растрепались), смеялся насильственным
смешком, скашивая с красными прожилками белки на лейтенанта Давлатяна,
командира второго взвода, угловатого, щуплого, большеглазого мальчика.
Давлатян сконфуженно улыбался, но его брови неумело пытались хмуриться.
- И вы со снегом целовались, а, товарищ лейтенант? - ненатурально бодро
говорил Нечаев. - Ныряли в сугроб, как японский пловец! Дали они нам
прикурить! Побрили они нас, братишки. Покопали мы мордами степь! - И,
завидев стоящего с пулеметом лейтенанта Дроздовского, ядовито добавил: -
Поползали, ха-ха!
- Чего в-вы так... никак, хохочете, Нечаев? Я н-не понимаю, - чуть
запинаясь, проговорил Давлатян. - Что такое с вами?
- А вы с жизнью, никак, простились, товарищ лейтенант? - залился
булькающим смешком Нечаев. - Конец, думали?
Командир взвода управления старшина Голованов, гигантского роста,
нелюдимого вида парень с автоматом на покатой груди, шедший за Нечаевым,
мрачновато одернул его:
- Говоришь несуразно, морячок.
Потом Кузнецов увидел робко и разбито ковыляющего
Чибисова и рядом виноватого Касымова, обтиравшего круглые потные скулы
рукавом шинели, замкнутое, смятое стыдом лицо пожилого наводчика
Евстигнеева, который весь был вывалян в снегу. И в душе Кузнецова подымалось
что-то душное, горькое, похожее на злость за унизительные минуты всеобщей
беспомощности, за то, что сейчас их всех заставили пережить отвратительный
страх смерти.
- Проверить наличие людей! - донеслось издали. - Батареям произвести
поверку!
И Дроздовский подал команду:
- Командиры взводов, построить расчеты!
- Взвод управления, становись! - рокотнул старшина Голованов.
- Первый взвод, стано-вись! - подхватил Кузнецов.
- В-второй взво-од... - по-училищному запел лейтенант Давлатян. -
Строиться-а!..
Солдаты, не остывшие после опасности, возбужденные, отряхиваясь,
подтягивая сползшие ремни, занимали свои места без обычных разговоров: все
глядели в южную сторону неба, а там было уже неправдоподобно светло и чисто.
Едва взвод был построен, Кузнецов, обежав глазами орудийные расчеты,
наткнулся взглядом на наводчика Нечаева, нервно мявшегося на правом фланге,
где должен был стоять командир первого орудия. Старшего сержанта Уха-нова в
строю не было.
- Где Уханов? - обеспокоенно спросил Кузнецов. - Во время налета вы его
видели, Нечаев?
- Сам кумекаю, товарищ лейтенант, где бы ему быть, - шепотом ответил
Нечаев. - На завтрак к старшине ходил. Может, там еще отирается...
- До сих пор у старшины? - усомнился Кузнецов и прошел перед взводом. -
Кто видел Уханова во время налета? Кто-нибудь видел?
Солдаты, поеживаясь на холоде, молчаливо переглядывались.
- Товарищ лейтенант, - опять шепотом позвал Нечаев, Делая страдальческое
лицо. - Посмотрите-ка! Может, там он...
Над огненным эшелоном, над снегами, над утонувшим в сугробах зданьицем
разъезда покойно, как и до налета, сыпалась под солнцем мельчайшая изморозь.
А впереди около уцелевших вагонов продолжалось суматошное движение, - везде
выстраивались батареи, и мимо них от горящих пульманов двое солдат несли на
шинели кого-то - раненого или убитого.
- Нет, - сказал Кузнецов. - Это не Уханов, он в ватнике.
- Первый взвод! - раздался чеканный голос Дроздовского. - Лейтенант
Кузнецов! Почему не докладываете?
Кузнецов соображал, как он должен объяснить отсутствие Уханова, сделал
пять шагов к Дроздовскому, но не успел доложить - тот произнес
требовательно:
- Где командир орудия Уханов? Не вижу его в строю! Я вас спрашиваю,
командир первого взвода!.
- Сначала надо выяснить... жив ли он, - ответил Кузнецов и приблизился к
Дроздовскому, ожидавшему его доклада с готовностью к действию. "У него такое
лицо, будто не намерен верить мне", - подумал Кузнецов и отчего-то вспомнил
его решительность во время налета, его бледное, заостренное лицо, когда он
отталкивал Зою, выпустив по "мессершмитту" первый пулеметный диск.
- Лейтенант Кузнецов, вы куда-нибудь отпускали Уха-нова? - произнес
Дроздовский. - Если бы он был ранен, санинструктор Елагина давно сообщила
бы. Я так думаю!
- А я думаю, что Уханов задержался у старшины, - возразил Кузнецов. -
Больше ему негде быть.
- Немедленно пошлите кого-нибудь в хозвзвод! Что он на кухне может делать
до сих пор? Кашу, что ли, варят с поваром вместе?
- Я схожу сам.
И Кузнецов, повернувшись, зашагал по сугробам к дивизионным кухням.
Когда он подошел к хозвзводу, на платформе еще не погасли кухонные топки,
а внизу, изображая внимание, стояли ездовые, писаря и повар. Старшина
батареи Скорик, в длиннополой комсоставской шинели, узколицый, с хищными,
близко посаженными к крючковатому носу зелеными глазами, по-кошачьи мягко
прохаживался перед строем, заложив руки за спину, то и дело поглядывая на
спальный вагон, у которого тесно сгрудились старшие командиры, военные
железнодорожники, разговаривая с кем-то из начальства, недавно прибывшего к
эшелону на длинной трофейной машине.
- Смир-рно! - затылком почуяв подошедшего Кузнецова, выкрикнул Скорик и
по-балетному кругообразно скользнул на одной точке, артистическим жестом
выкинул кулак к виску, распрямил пальцы. - Товарищ лейтенант, хозяйственный
взвод...
- Вольно! - Кузнецов хмуро взглянул на Скорика, который голосом своим в
меру выявлял соответствующее невысокому лейтенантскому званию подчинение. -
Старший сержант Уханов у вас?
- Почему, товарищ лейтенант? - насторожился Скорик. - Как так он может
быть здесь? Я не дозволяю... А в чем дело, товарищ лейтенант? Никак, исчез?
Скажи пож-жалуйста! Где ж он, голова два уха?
- Уханов был у вас в завтрак? - строго переспросил Кузнецов. - Вы его
видели?
Узкое многоопытное лицо старшины выразило работу мысли, предполагаемую
степень ответственности и личной причастности к случившемуся в батарее.
- Так, товарищ лейтенант, - заговорил Скорик с солидным достоинством. -
Прекрасно помню. Командир орудия Уханов получал для расчета завтрак. Ругался
с поваром неприлично. По причине порций. Лично вынужден был сделать ему
замечание. Разболтанный, как в гражданке. Очень правильно, товарищ
лейтенант, что звания ему не присвоили. Разгильдяй. Не обтесался... Может, в
хутор мотанул. Вон за станцией в балке хутор! - И тотчас, солидно
приосаниваясь, зашептал: - Товарищ лейтенант, генералы, никак, сюда...
Батареи обходят? Вы докладывайте, по уставу уж...
От спального вагона мимо построенных у эшелона батарей двигалась довольно
многочисленная группа, и Кузнецов издали узнал командира дивизии полковника
Деева, высокого роста, в бурках, грудь перекрещена портупеями. Рядом с ним,
опираясь на палочку, шел сухощавый, слегка неровный в походке незнакомый
генерал - его черный полушубок (такого никто не носил в дивизии) выделялся
меж других полушубков и шинелей.
Это был командующий армией генерал-лейтенант Бессонов.
Обгоняя полковника Деева, он шагал, чуть хромая; останавливался возле
каждой батареи, выслушивал доклад, затем, переложив тонкую бамбуковую
палочку из правой руки в левую, подносил ладонь к виску, продолжал обход. В
тот момент, когда командующий армией и сопровождавшие его командиры
задержались близ соседнего вагона, Кузнецов услышал высокий и резкий голос
генерала:
- Отвечая на ваш вопрос, хочу сказать вам одно: четыре месяца они
осаждали Сталинград, но не взяли его. Теперь мы начали наступление. Враг
должен почувствовать нашу силу и ненависть полной мерой. Запомните и другое:
немцы понимают, что здесь, под Сталинградом, мы перед всем миром защищаем
свободу и честь России. Не стану лгать, не обещаю вам легкие бои - немцы
будут драться до последнего. Поэтому я требую от вас мужества и сознания
своей силы!
Генерал выговорил последние слова возбужденным голосом, какой не мог не
возбудить других; и Кузнецов колюче ощутил убеждающую власть этого худого, в
черном полушубке, человека с болезненным, некрасивым лицом, который, пройдя
соседнюю батарею, приближался к хозвзводу. И, еще не зная, что будет
докладывать генералу, оказавшись здесь, около кухонь, он подал команду:
- Смир-рно! Равнение направо! Товарищ генерал, хозвзвод первой батареи
второго дивизиона...
Он не закончил доклад; вонзив палочку в снег, генерал-лейтенант
остановился против замершего хозвзвода, вопросительно перевел жесткие глаза
на командира дивизии Деева. Тот с высоты своего роста ответил ему
успокаивающим кивком, улыбнулся яркими губами, сказав крепким молодым
баритоном:
- Потерь здесь, товарищ генерал, нет. Все целы. Так, старшина?
- Нимая ни одного хлопця, товарищ полковник! - преданно и бодро выкрикнул
Скорик, непонятно почему вставляя в речь украинские слова. - Старшина
батареи Скорик! И, по-бравому развернув грудь, застыл с тем же выражением
полного послушания.
Бессонов стоял в четырех шагах от Кузнецова, были видны заиндевевшие от
дыхания уголки каракулевого воротника; худощавые, гладко выбритые сизые
щеки, глубокие складки властно сжатого рта; из-под приспущенных век что-то
знающий, усталый взор много пережившего пятидесятилетнего человека колюче
ощупывал нескладные фигуры ездовых, каменную фигуру старшины. Старшина
Скорик, круто выпятив грудь, сдвинув ноги, подался вперед.
- Зачем так по-фельдфебельски? - произнес генерал скрипучим голосом -
Вольно.
Бессонов выпустил из поля зрения старшину, его хозвзвод и утомленно
обратился к Кузнецову.
- А вы, товарищ лейтенант, какое имеете отношение к хозяйственному
взводу? Кузнецов вытянулся молча.
- Вас застал здесь налет? - как бы подсказывая, проговорил полковник
Деев, но соучастливым был его голос, брови же полковника раздраженно
соединились на переносице. - Почему молчите? Отвечайте. Вас спрашивают,
лейтенант.
Кузнецов почувствовал нетерпеливо-торопящее ожидание полковника Деева,
заметил, как старшина Скорик и его разношерстный хозвзвод одновременно
повернули к нему головы, увидел, как переминались сопровождающие командиры,
и выговорил наконец:
- Нет, товарищ генерал...
Полковник Деев прижмурил на Кузнецова рыжие ресницы.
- Что "нет", лейтенант?
- Нет, - повторил Кузнецов. - Меня здесь не застал налет. Я ищу своего
командира орудия. Его не оказалось на поверке. Но я думаю...
- Никаких командиров орудий в хозвзводе нет, товарищ генерал! - выкрикнул
старшина, захлебнув в грудь воздух и выкатив глаза на Бессонова.
Но Бессонов не обратил на него внимания, спросил:
- Вы, лейтенант, прямо из училища? Или воевали?
- Я воевал... Три месяца в сорок первом, - проговорил Кузнецов не очень
твердо. - А теперь окончил артиллерийское училище...
- Училище, - повторил Бессонов. - Значит, вы ищете своего командира
орудия? Смотрели среди раненых?
- В батарее нет ни раненых, ни убитых, - ответил Кузнецов, чувствуя, что
вопрос генерала об училище вызван, конечно, впечатлением о его беспомощности
и неопытности.
- А в тылу, как вы понимаете, лейтенант, не бывает пропавших без вести, -
поправил Бессонов сухо. - В тылу пропавшие без вести имеют одно название -
дезертиры. Надеюсь, это не тот случай, полковник Деев?
Командир дивизии несколько подождал с ответом. Стало тихо. Отдаленно
донеслись неразборчивые голоса, свистящее шипение паровоза. Там залязгали,
загремели буфера: от состава отцепляли два пылающих пульмана.
- Не слышу ответа.
Полковник Деев заговорил с преувеличенной уверенностью:
- Командир артполка - человек новый. Но подобных случаев не было, товарищ
генерал. И, надеюсь, не будет. Убежден, товарищ генерал.
У Бессонова чуть дернулся край жесткого рта.
- Что ж... Спасибо за уверенность, полковник.
Хозвзвод стоял, так же не шевелясь, старшина Скорик, окаменев впереди
строя, делал бровями страшные подсказывающие знаки Кузнецову, но тот не
замечал. Он чувствовал сдержанное недовольство генерала при разговоре с
командиром дивизии, неспокойное внимание штабных командиров и, с трудом
преодолевая скованность, спросил:
- Разрешите идти... товарищ генерал?
Бессонов молчал, недвижно всматриваясь в бледное лицо Кузнецова; озябшие
штабные командиры украдкой терли уши, переступали с ноги на ногу Они не
вполне понимали, почему командующий армией так ненужно долго задерживается
здесь, в каком-то хозвзводе. Никто из них ни полковник Деев, ни Кузнецов, не
знал, о чем думал сейчас Бессонов, а он, как это бывало часто в последнее
время подумал в ту минуту о своем восемнадцатилетнем сыне, пропавшем без
вести в июне на Волховском фронте. Пропавшем по косвенной его вине,
представлялось ему, хотя умом понимал, что на войне порой ничто не может
спасти ни от пули, ни от судьбы.
- Идите, лейтенант, - проговорил тяжелым голосом Бессонов, видя неловкие
усилия лейтенанта побороть растерянность. - Идите.
И он с сумрачным видом поднес руку к папахе и, окруженный группой штабных
командиров, зашагал вдоль эшелона, намеренно нажимая на болевшую ногу Она
замерзала.
Боль обострялась, как только замерзала нога, а Бессонов знал, что
ощущение боли в задетом осколком нерве останется надолго, к ней нужно
привыкнуть. Но то, что ему постоянно приходилось испытывать мешающую боль в
голени, отчего немели пальцы на правой ступне и нередко появлялось нечто
похожее на страх перед бессмысленным лежанием в госпитале, куда опасался
попасть вторично, если откроется рана, и то, что после назначения в армию он
все время думал о судьбе сына, рождало в нем тревожные толчки душевной
неполновесности, непривычной зыбкости, чего терпеть не мог ни в себе, ни в
других.
Неожиданности в жизни случались с ним не так часто. Однако назначение на
новую должность - командующего армией - свалилось как снег на голову. Он
принял армию новенькую, свежесформированную в глубоком тылу, уже в дни
погрузки ее в вагоны (ежесуточно отправлялось на фронт до восемнадцати
эшелонов), и сегодняшнее знакомство с одной из ее дивизий, разгружавшейся на
нескольких станциях северо-западнее Сталинграда, не совсем удовлетворило
его. Это неудовлетворение было вызвано непредвиденным налетом
"мессершмиттов" и необеспечением прикрытия с воздуха района выгрузки.
Выслушав же оправдательные объяснения представителя ВОСО: "Десять минут
назад улетели наши истребители, товарищ командующий", - он взорвался: "Что
значит - улетели? Наши улетели, а немцы вовремя прилетели! Грош цена такому
обеспечению!" И, сказав так, теперь жалел о своей невоздержанности, ибо не
комендант станции отвечал за прикрытие с воздуха; этот подполковник ВОСО
просто первым попался ему на глаза.
Уже отойдя вместе со штабными командирами от хозвзвода, Бессонов услышал
за спиной негромкий голос задержавшегося у строя Деева:
- Что вы за чертовщину наговорили, лейтенант? А ну - пулей искать!
Поняли? Полчаса... Даю полчаса вам!
Но Бессонов сделал вид, что ничего не услышал, когда полковник Деев
догнал его возле платформы с орудиями, говоря как ни в чем не бывало:
- Я знаю эту батарею, товарищ командующий, полностью уверен в ней. Помню
ее по учениям на формировке. Правда, командиры взводов очень уж молоденькие.
Не оперились пока...
- В чем оправдываетесь, полковник? - перебил Бессонов. - Конкретней
прошу. Яснее.
- Простите, товарищ генерал, я не хотел...
- Что не хотели? Именно? - с усталым выражением заговорил Бессонов. -
Неужели вы меня тоже за мальчика принимаете? Так вот, звенеть передо мной
шпорами нет смысла. Абсолютно глух к этому.
- Товарищ командующий...
- Что касается вашей дивизии, полковник, составлю о ней полное
представление только после первого боя. Это запомните. Если обиделись,
переживу как-нибудь.
Полковник Деев, пожав плечами, ответил обескураженно:
- Я не имею права обижаться на вас, товарищ командующий.
- Имеете! Но ясно было бы - за что!
И, вонзая палочку р снег, Бессонов повел глазами по нагнавшим их и
притихшим штабным командирам, которых он тоже еще недостаточно знал. Они,
потупясь, молчали, не участвуя в разговоре.
- С-смирно! Равнение-е направо! - рванулась громкая команда спереди от
темнеющего против вагонов строя.
- Третья гаубичная батарея ста двадцати двух, товарищ генерал, - сказал
полковник Деев.
- Посмотрим гаубичную, - вскользь произнес Бессонов.
Глава третья
В каменном зданьице разъезда, куда на всякий случай Кузнецов зашел,
Уханова не было. Два низких зала одичало пусты, холодны, деревянные лавки
грязно обшарпаны, на полутемное месиво нанесенного сюда ногами снега;
железная печь с трубой, выведенной в окно, заделанное фанерой, не топилась,
и пахло удушливой кислотой шинелей: тут побывали солдаты со всех проходящих
эшелонов.
Когда Кузнецов вышел на свежий воздух, на морозное солнце, эшелон
по-прежнему стоял посреди сверкающей до горизонта глади снегов, и там
наискось тянулся в безветренном небе черный дымовой конус: догорали вагоны,
загнанные в тупик. Паровоз пронзительно звенел паром на путях перед
опущенным семафором. Вдоль вагонов неподвижными рядами проступали построения
батарей. В полукилометре за станцией подымались над степью прямые дымки
невидимого в балке хутора.
"Где его искать? Неужели в этом проклятом хуторе, о котором сказал
старшина?" - подумал Кузнецов и уже со злой отчаянностью побежал в ту
сторону по санной дороге, по вылуженной полозьями колее.
Впереди, в балке, засияли, заискрились под солнцем крыши, зеркалами
вспыхивали приваленные пышными сугробами низкие оконца - везде утренний
покой, полная тишина, безлюдность. Похоже было, в теплых избах спали или не
торопясь завтракали, будто и не было налета "мессершмиттов", - наверно, к
этому привыкли в хуторе.
Вдыхая горьковатый дымок кизяка, напоминавший запах свежего хлеба,
Кузнецов спустился в балку, зашагал по единственной протоптанной меж
сугробов тропке с вмерзшим конским навозом, мимо обсахаренных инеем корявых
ветел, мимо изб с резными наличниками и, не зная, в какую избу зайти, где
искать, добравшись до конца улочки, в замешательстве остановился.
Все здесь, в этом хуторке, было безмятежно мирным, давно и прочно
устоявшимся, по-деревенски уютным. И может быть, оттого, что отсюда, из
балки, не было видно ни эшелона, ни разъезда, внезапно появилось у Кузнецова
чувство отъединенности от всех, кто оставался там, в вагонах: войны,
чудилось, не было, а было это солнечное морозное утро, безмолвие, лиловые
тени дымов над снежными крышами.
- Дяденька, а дяденька! Вы чего? - послышался писклявый голосок.
За плетнем маленькая, закутанная в тулуп фигурка, нагнувшись над облитым
наледью срубом, опускала на жерди ведро в колодец.
- Есть тут где-нибудь боец? - спросил Кузнецов, подойдя к колодцу и
произнося заранее приготовленную фразу. - Боец не проходил?
- Чего?
Из глубины воротника, из щелочки меха чернели, с любопытством выглядывали
глаза. Это был мальчик лет десяти, голосок нежно пищал, его детские пальцы в
цыпках перебирали обледенелую жердь колодезного журавля.
- Я спрашиваю, нет ли бойца у вас? - повторил Кузнецов. - Ищу товарища.
- Сейчас никого нету, - бойко ответил мальчик из меховых недр огромного
тулупа, обвисшего на нем до пят. - А бойцов у нас много бувает. С эшелонов.
Меняют. Ежели и у вас, дяденька, гимнастерка или куфайка, мамка раз
выменяет. Иль мыло... Нету? А то мамка хлебу пекла...
- Нет, - ответил Кузнецов. - Я не менять. Я ищу товарища.
- А исподнее?
-Что?
- Исподнее для себя мамка хотела. Ежели теплое... Разговор был.
-Нет.
С поскрипыванием жерди мальчик вытащил ведро, полное тяжелой, как свинец,
зимней колодезной воды; расплескивая воду, поставил на толстый от наростов
льда край сруба, подхватил ведро, волоча полы тулупа по снегу, изогнувшись,
понес к избе, сказал:
- Прощевайте пока. - И, красными пальцами отогнув бараний мех воротника,
стрельнул черными глазами вбок. - Не энтот ли товарищ ваш, дяденька! У
Кайдалика был, у безногого.
- Что? У какого Кайдалика? - спросил Кузнецов и тут же увидел за плетнем
крайней хаты старшего сержанта Уха-нова.
Уханов спускался по ступенькам крылечка к тропке, надевая шапку, лицо
распарено, спокойно, сыто. Весь вид его говорил о том, что был он сейчас в
уюте, в тепле и вот теперь на улицу прогуляться вышел.
- А, лейтенант, боевой привет! - крикнул Уханов с добродушной
приветливостью и заулыбался. - Каким образом здесь? Не меня ли ищешь? А я в
окошко глянул, смотрю - свой!
Он подошел косолапой развалкой деревенского парня, лузгая тыквенные
зерна, сплевывая шелуху, затем полез в карман ватника, протянул Кузнецову
пригоршню крупных желтоватых семечек, сказал миролюбиво:
- Поджаренные. Попробуй. Четыре кармана нагрузил. До Сталинграда хватит
всем щелкать. - И, взглянув в осерженные глаза Кузнецова, спросил
вполусерьез: - Ты чего? Давай говори, лейтенант: в чем суть? Семечки-то
держи...
- Убери семечки! - проговорил, бледнея, Кузнецов. - Значит, сидел здесь в
теплой хате и семечки грыз, когда "мессера" эшелон обстреливали? Кто
разрешил тебе уйти из взвода? Знаешь, после этого кем тебя можно считать?
С лица Уханова смыло довольное выражение, лицо мгновенно утратило сытый
вид деревенского парня, стало насмешливо-невозмутимым.
- Ах, вон оно что-о?.. Так знай, лейтенант, во время налета я был там...
Ползал на карачках возле колодца. В деревню забрел, потому что
железнодорожник с разъезда, который со мной рядом ползал, сказал, что эшелон
пока постоит... Давай не будем выяснять права! - Уханов, усмехнувшись,
разгрыз тыквенное семечко, выплюнул шелуху. - Если вопросов нет, согласен на
все. Считай: поймал дезертира. Но упаси Боже: подвести тебя не хотел,
лейтенант!..
- А ну пошли к эшелону! И брось свои семечки знаешь куда? - обрезал
Кузнецов. - Пошли!
- Пошли так пошли. Не будем ссориться, лейтенант. То, что он не сдержал
себя при виде невозмутимого спокойствия Уханова, которому, должно быть, на
все было наплевать, и то, что не мог понять этого спокойствия к тому, что не
было безразлично ему, особенно злило Кузнецова, и, сбиваясь на неприятный
|
