Бахревский Владислав - Борис Годунов - Скачать бесплатно
Владислав Бахревский
Борис Годунов
Свеча пылала, но свет не мог поглотить теней, черных, шевелящихся. Даже
от пламени была тень. Чудилось: то горит двойник белой - черная свеча.
Скрючившись, бочком сидел за печкой в простенке на березовых рубленых
полешках правитель Борис Федорович.
Печь скрывала от нескромных взоров куцеватую лежанку. Монастырь потому
и Новодевичий, что для дев.
Все тут складно, махонько... На лежанке было бы удобнее, но печь днем
протопили, и кирпичи, отдавая тепло, жгли нестерпимо. Борис Федорович о
жаре и тесноте забывал, слушая речи. Ему бы еще щелочку!..
- Вот тебе денюшки! И тебе столько же! - дружески шептала инокиня
Александра.- Всего вашего делапривести людей. Послужите Борису Федоровичу,
- и он вам послужит.
- Царица, ты всем нам мать! Ради Бориса Федоровича вот так постараемся!
- сказал один, и другой поддержал товарища.
- Когда в прошлый четверг Печатник Васька Щелканов выходил на площадь,
мы кричали "Да здравствует Борис Федорович!"
- Верно, царица-матушка! Щелкан глазами зыркает, как волк: "Присягайте,
так вашу, Думе, боярам великородным!" А я ему в ответ: "Не знаем твоих
бояр! Знаем одну царицу!" Это же я кричал!
- Он, царица! Он! - подтвердил товарищ. - А я тут и возопил: "Да
здравствует Борис Федорович!"
- За такую службу нас имениями наградить не грех.
Братик мой добро помнит. Такой уж уродился: зла не держит, за доброе
- "последнее с себя скинет и отдаст.
- Послужим Борису Федоровичу! Царь Федор Иоаннович был чистый Ангел. Мы
разве враги себе, чтоб благодетеля-правителя на плута Шуйского сменять?!
Будь, царица, спокойна!
- Не царица я! Нет уж больше Ирины Федоровны, есть инокиня Александра.
Не ради брата хлопочу, ради доброго мудрого царя для государыни Москвы! С
Богом!
Тени на стене сломались пополам, сапоги затопали и - стали в дверях.
- Мы по сто человек пригоним завтра к твоим окошкам! И по двести! А ты,
царица, Борису Федоровичу напомни про именьица, когда в царях будет.
- Постараетесь вы для Русской земли, постараюсь и я для вас, - обещала
мать Александр";".
Борис выбрался из-за печи, спеша распрямиться, размять затекшие руки и
ноги.
- Разговорились!
- Ласковый разговор дороже денег. На слова ли жадничать?
- Спасибо, Иринушка! Устала хлопотать, а я ждать устал, но поспешить
никак нельзя! Потрафишь нетерпению - угодишь в такие сети, что и за сто
лет не выпутаешься. Боярам нужен не царь, а дудка в шапке Мономаховой.
Чего они дунут, то царь и гуднет. Не бывать поихпему. Не бояре меня на
престол посадят, вся земля.
Русская.
- Шел бы ты спать, Борис. Сбудутся завтра твои сны, утолишь свою жажду.
Был первым слугою, будешь первым господином.
Испуг вскинул Борису брови. Кончики пальцев задрожали.
- В чем? В чем попрекаешь меня?
Мать Александра устало потянула ворот черной рясы.
- Боже упаси! Час поздний, вот и сказалось что-то не так. Что
сказала-то, не помню?
Борис перелетел келию, растворил дверь, закрыл тихо, плотно.
- По ногам дует... - Пал на колени. - Клянусь! Кладу жизнь мою на
Господню Судную книгу. Да судимо будет потомство мое Страшным Судом!
- Не надо, Борис! - побледнела мать Александра.
- Нет, я клянусь! Клянусь! Не травил царя Федора Иоанновича. Как можно
придумать такое? Я за царем был, как за стеной, от всех ветров и дуновений
защищен и сокрыт! Всем пылом моего благородного сердца любил я мужа
твоего, Иринушка. За кротость! За мудрость, недоступную нам грешным! Уж
кто-кто, а я знал: простота царя - от великодушия, убогость - от смирения.
Он был врач. Душу царства врачевал тишиною.
Мать Александра махнула рукавом по столу, и серебряный колокольчик для
вызова слуг упал, покатился по полу, рассыпая звон.
Борис вскочил с колен. Поднял звонок, а в келию уже входили две сестры.
Мать Александра сказала им:
- Принесите квасу вишневого да черемухова. А правителю в его келию воды
горячей поставьте ноги перед сном попарить.
- Там еще двое пришло! - сказала монахиня.
- Попотчуйте вином и приводите.
Борис сел на лавку, плечи у него опустились, правый глаз ушел в угол
глазницы, кося по-татарски.
- А вот не пойду в цари и - живите, как знаете! Дурака сыскали - за все
человеческие мерзости быть Богу ответчиком. Клянусь! Трижды клянусь!
Царевича Дмитрия не резал! Дочери твоей младенцу Феодосии яду с молоке не
подносил. То Шуйские, то Романовы наплодили лжи. Господи, пошли им -
утонуть в их же злоречье...
- Борис, не хочу я этого слушать. Чего томишь себя?
- Да потому что никакой правдой, никаким добрым - не отмыться от черных
шопотов. Нет! Я завтра же всенародно отрекусь. Царством Годунова взялись
искушать!.. Я, Ирина, и впрямь умен: отрину от себя сто забот ради одного
покоя.
Сестра молчала, смолк и брат.
- Я уже семь мешков денег раздала, - сказала наконец мать Александра. -
Ты бы раньше в цари расхотел.
- Прости, милая! - вытер выступившие на глазах слезы. - У меня дух
захватывает, будто хрена хватил крепчайшего.
Взял сестру за руку, прижал к своей груди.
- Слышишь, как стучит? Признаться тебе хочу. Мечтал, мечтал я,
Иринушка, о царстве. Но сесть на стол с бухты-барахты или злонамерием -
нет! Желал я видеть себя в царях, но не нынче, не завтра. Мне люб был по
европейскому счету 1600 год. Новое столетие - новая династия. Новая Русь.
Русь, открестившаяся, отмолившаяся от Грозного Ивана. Ах, как много
доброго хочу я сделать для русских людей, для всего царства православного!
Мать Александра потянулась к Борису, поцеловала в лоб.
- Ступай спать! Тебе завтра нужно быть румяным и здоровым. Русь
соскучилась по здоровому государю.
- Этих послушаю и пойду. Сама знаешь, никакой малости нельзя упустить.
Снял с лавки сукно, бросил на лежанку. Жарко, но терпимо. Лег, поджал
ноги, чтоб не торчали.
И будто его и не было.
Проснулся, почуя меж лопатками оторопь беды. Ноги вытянуты, и на
ноги-то ему и глядели враз смолкшие ночные гости.
- То братец мой почивает, - услышал Борис ровный голос царицы. -
Монастырь женский, в другой келий поместиться - сестрам неудобство...
Борис встал, крутанул глазами, чтоб проснулись, вышел к сотникам. Те
попадали с лавки на пол, на колени.
- Встаньте! - сказал он, трогая их за плечи. - Не слышал, про что вы
тут говорили, ночь, спать надо...
Зевнул так сладко, что и сотники зевнули. Выпил квасу из ковша.
- Черемуховый! Пейте! - пустил ковш по кругу. - Одно вам скажу. Буду в
царях - будет всем благо. Крестьяне в моем царстве заживут, как дворяне,
дворяне, как бояре, бояре, как цари. Утро вечера мудренее, милые люди.
Спать я пошел. Скоро уж, чай, заутреня.
Забрался на лежанку, поворотился на бок, задышал ровно, как крепко
заснувший человек.
Петух пропел зарю, и заря послушно заливала небо и землю малиновым
золотом.
- Вот мы и встали, - сказал Борис Федорович, дождавшись у окна солнца.
- Нынче у нас 20-е февраля.
Морозы, как по заказу, сникли, и окно наполовину очистилось от узоров.
Сел в кресло, положил перед собою руки. Из пяти перстней три снял.
Потом снял все. Один, с изумрудом, вернул на средний палец, на безымянный,
к обручальному кольцу, присовокупил перстень с рубинами. Богатством не
оскорби не оскорби и скоромностью.
Не мало ли дала Ирина сотникам? Не обидела ли пятидесятников? Все ли
придут, кому заплачено?
- Господи! Не оставь!
Екало сердце: играй, Борис, да не заигрывайся! Земский собор позавчера
на коленях Бога просил в Успенском главном храме царства, чтоб он, Борис
Федорович, смягчась сердцем, принял венец. С восторгом имя кричали. И
Шуйские, и Сицкие, Телятевские с Ростовскими да Воротынскими! Перед ними,
Рюриковичами, род Годуновых- холопский. Деваться некуда! За него Бога
просили, за ненавистного им. Говорят, Федор Никитич Романов помалкивал да
еще Васька Голицын. Голицын - Гедиминович, царских кровей. Федор Никитич -
племянник Ивану Грозному, двоюродный брат царю Федору... Правду ли сказали
о Романове?
В ночь перед собором Борис Федорович тайно был в доме Федора Никитича.
Чуть не до зари просидели, отворив друг другу сердца уж так настежь -
дальше некуда.
Лобызая Федора Никитача, Борис, озаренный братской любовью, плакал,
клялся головой и головами детей своих:
- Будешь ты мне первым советником, Федюша! Наитайнейшим! Без твоего
слова не приму, не отрину. А коли память моя будет коротка, да заплатит
род Годуновых кровью. Я твоему батюшке. Никите Романовичу, в последний час
его обещал быть для тебя и для братьев твоих за отца. Коли изберут меня в
цари, в тот же день тебе и Александру скажу боярство, Михаиле-
окольничего, Иван и Василий войдут в возраст - тоже получат окольничих.
Ваньке Годунову- Ирину, сестру твою, высватаю.
Федор Никитич только помаргивал: не привык к бессонным ночаму смаривало.
Вздремывать, когда решается судьба мономаховой шапки?!
- Идут! - всполошенно вбежала в келию мать Александра.
Обида сжимала сердце Годунову. Обида и презрение.- Господи! Да ведь
один я во сей Руси только и знаю, что есть/такое быть на царстве. Пропасть
не мерянная под ногами и такая же над головою и каждое слово - или змей
или голубь.
Привскочил со стула, прильнул к окошку. Рыжая от шуб и шапок толпа
простолюдья заполняла площадь.
- Пошли, Борис, к моему окну! Народ должен видеть нас вдосте.
- Сначала покажись ты!
Он смотрел, как воду хлебал, нажаждавшись... Переодетые в простое
платье приставы и сотники толкали людишек, и те, огрызаясь, посмеиваясь
друг перед другом, опускались на колени. Зазевавшихся приставы лупили
палками...
"Однако ж пришли и на колени встали", - сказал себе Борис, хотя тайно
указал взыскать по два рубля с каждого, кто осмелится увильнуть от похода
под царицыны окна. Два рубля деньги большие, стрельцам за год службы по
пяти платят.
И вдруг похолодел. Где теперь Симеон Бекбулатович?
Совсем из головы вышел. Посаженный в цари Иваном Грозным, Симеон
Бекбулатович к несчастью своему носил титул тверского царя, и был в
родстве с могущественными Мстиславскими, тоже Гедиминовичами. Борис
Федорович о Симеоне заранее позаботился - ослепил. И все же где он теперь?
Так же тих? Нет ли к нему гонцов, странников?
С мыслью о Симеоне, Борис тер бодягою щеки и, горя румянцем, подошел к
царицыному окну.
-Масленица! Гулять бы да гулять, а они к тебе пришли, великая
государыня!
- К тебе, Борис, они пришли! Я вместе с ними готова встать перед тобою
на колени: прими венец.
-Я клятву дал - не быть на царстве! - он придумал это только что,
изумив сестру.
Пришли выборные.
- Я клятву дал - не быть мне на царстве! - повторил
им свое слово Годунов и прибавил: - Не смею! Не смею и помыслить на
превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя. Простите
меня гоешного!
- Да как же? Да тоже ли? Что людям-то сказать?! - растерялись,
испугались народные посланники.
Кто-то из священства принялся выставлять Борису его права на престол,
которые были исчислены патриархом Иовом на соборе и которые составил для
святейшего сам Борис:
- "При светлых очах царя Ивана Васильевича был безотступно с
несовершеннолетнего возраста, от премудрого царского разума царственным
чинам и достоянию навык*... Государское здоровье царя Федора Ивановича
хранил, как зеницу ока. Победил прегордого царя крымского! Города, которые
были за Шведским королевством, взял, все Российское царство в тишине
устроил. Святая вера сияет во вселенной выше всех!
-Простите меня, грешного! Простите!- твердил Борис, низко кланяясь
звавшим его в цари, заплакал, наконец, и удалился.
Ночью он был у немцев-астрологов. Трое старцев и юноша вышли к нему и
поклонились. На лицах старцев он увидел смятение, на лице юноши страх.
-Звезды не жалуют меня?- спросил он весело и слегка задохнулся.
Старейший из астрологов протянул ему серебряную пластину с гороскопом.
- Мы исследовали все двенадцать домов твоей жизни, великий государь.
- Почему ты называешь меня государем? - спросил Борис и опять
задохнулся.
-Мой-язык, воля же- звезд, стоящих над тобою, государь.
- Звезды пообещали мне царство?
- Они не обещают, они утверждают. Ты и сегодня для них царь царей.
Борис отер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.
- Мне отрадно слышать это, но отчего на ваших лицах неуверенность?
Трое старцев упали на колени. Борис взял за руки юношу.
- Что говорят звезды? Не опускай глаза. Не лги!
- Твоему царствованию - семь лет, великий государь.
Борис икнул. Засмеялся и опять икнул.
- Семь лет... Да хотя бы семь дней! Царь - это вечное имя в веках. Да
хотя бы единый день!
Положил в ладонь юноши мещочек с золотом. Другой мешочек положил на
стол.
-Возрадуйтесь вместе со мною. И забудьте об этом гороскопе. Да так
забудьте, будто его и не было.
Вышел бесшумно, не колебля, кажется, самого воздуха. Со временем службы
Ивану Грозному умел ходить, как бестелесный.
Утром 21 февраля братья Шумские, Василий, Дмитрий, Иван, прибежали в
Успенский собор и потребовали продолжить избрание царя, коли Борис
поклялся не принимать венца.
Патриарх Иов тотчас приказал ударить в колокола и пошел крестным ходом
в Новодевичий монастырь с хоругвиями, со святой чудотворной иконою
Богородицы Владимирской впереди.
С иконою Смоленской Богоматери крестным же ходом и под колокола
двинулся навстречу патриарху Борис Федорович.
Будто два золотых облака нашли друг на друга. Пал на колени Борис перед
иконою, что пришла с Иовом, и воскликнул во всю силу голоса, рыдая и дрожа:
- О милосердная царица! О пречистая Богородица!
Помолись обо мне и помилуй меня!
И укорил патриарх Иов Бориса Федоровича сурово и непреклонно.
-Устыдись пришествия пречистой Богородицы со своим предвечным
младенцем! Повинись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного
гнева Господня!
Много еще было затей. Служили молебен, ходили к царице Александре
просить у нее на царство брата. Борис, однако, твердил все то же:
- О государыня! Великое бремя возлагаешь на меня, предаешь меня на
превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было.
- Против воли Божией кто может стоять? - кротко ответила сестра.
И вздохнул Годунов, словно полжизни из себя выдыхал:
- Буди святая твоя воля. Господи!
Великий пост и Пасху Борис Годунов, царь, да все еще не венчанный,
миром не помазанный, прожил в Новодевичьем монастыре.
Только 30 апреля прошествовал он в Кремль, держа за руки милых детей
своих, Ксению и Федора. Обходил кремлевские соборы, кланялся гробам
государей, прикладывался к иконам и кротко просил людей, на звания не
взирая:
- Отобедайте нынче со мною! Пожалуйте детей моих, наследников моих.
Федор, девятилетний отрок, смотрел вокруг себя соколенком. Глаза карие,
ясные, а в них то вопрос, то восторг:
"Любите ли моего отца? - Любите! нет его в мире умнее, добрее, могучее!
Коли вы его полюбите, и я вас полюблю".
- Царевич-то! Царевич - вылитый Ангел! - громко шептали нанятые
говоруны.
- Под его бы рукою пожить.
- Окстись! Еще отец не поцарствовал, а он уж о сыне возмечтал.
Улыбался Борис: болтовня, но- драгоценнейшая!
Коли в сыне царевича видят, значит, весь род признают за царский.
На Ксению только ахали. Совсем уж невеста. Да какая!
скажешь - лебедь, и не ухмыльнешься. Есть же такие птицы набелом свете!
Высокого лета птицы! Не про нашу честь., И ведь гордыни-то в лице совсем
нет. Глаза кроткие, горличьи. Темных, мохнатых, как ельник, ресниц не
подняла, кажется, ни разу.
Шелестнуло из толпы, будто крючком рыбьим, под губу да в сторону,
подсекая:
- Малютино отродье. Ишь идет! Как змея на хвосте.
- Голубица! - крикнула женщина, возмущенная наговором. - Голубица
наша!..
Борис все слышал, про голубицу и про отродье. Улыоался. Истинный царь
ради истины царствует Что ему похвала или злоба?
- Отобедайте нынче со мною, добрые люди. Пожалуйте меня, царицу, детей
моих.
- Спасибо, царь! Мы твое доброе сердце знаем!
- И впрямь природный царь! Румяный, ласковый!
И это услышал. Нехорошо ворохнулось сердце: за деньги сказано, или само
собой сказалось?
Царица Мария Григорьевна, войдя' в свои новые покои, обрадовалась свету
и тотчас села за рукоделье, не желая быть на глазах и на язычке у боярынь
и сударушек.
Она и от мужа готова была затаиться, виноватая перед ним не своей виной.
Борис, однако ж, пришел тотчас после всеобщего застолья. Тихо сел на
подставку для ног, положил голову жене на колени.
- С переездом, Мария Григорьевна!
Она радостно вздохнула, трогая пальцами жилочки на его висках.
Никогда не забывала эта умная, русской красоты, величавая и нежная
женщина, что она дочь Малюты Скуратова.
Иван Грозный почтил любимца в потомстве его. Одну дочь Малютину выдал
замуж за двоюродного брата своего Михаила Глинского, другую за Дмитрия
Шуйского, третью - за Бориса Годунова. Повязал боярские роды с опричниной
кровью, посеял Малютино семя на благодатных огородах, чтоб хохотать из
смердящей своей, из огнедышащей тьмы: нет конца воле моей.
- Плечо ноет, помни, погладь! - попросил Борис, расстегивая на груди
ферязь.
Боль эта была пожалована ему в страшный день 16 ноября 1681 года самим
Иваном Васильевичем.
- Все от Бога! - сказал Борис, задохнувшись от осенившей его мысли.
Поворотился к жене, зная, что и она подумала о том же. И увидел -
подумала.
Встало вдруг перед глазами. Царевич Иван, с лицом белым, натянутым на
костяк так туго, что, кажется, раствори он рот пошире - кожа на скулах
лопнет, заорал на отца, ибо во всем был копия. И во гневе.
- Коли сам бегаешь от врагов, дай мне хоть один полк! Накручу хвост
Замойскому, чтоб и дорогу забыл ко Пскову. Он потому и стоит, что погнать
его некому. Войско дай,говорю тебе!
Иван Васильевич, откинувшись на высокую спинку низкого стула, немощно
загораживался от слов сына левою рукою, как от ударов хищной птицы.
Заслонял глаза, темя, слабо отмахивался и вдруг совершенно обмяк,
помертвел и принялся манить Ивана уж и не рукою, а только шевелящимися
пальцами.
Иван смолк, виновато прижал руки к груди, пошел к отцу, опустив
по-овечьи голову, раскаиваясь в недержании обидных слов.
Тогда-то и полыхнули навстречу овну змеиные, сожравшие человеческое
счастье глаза. Иван Васильевич изогнулся и, выхватя правою рукою из-за
спинки стула костяной жезл, принялся бешено тыкать сына, метя в голову.
- Мятежник! Выкормыш Захарьинский!
Борис, обмиравший в стороне, почуя собачьей натурой своей, что пришел
час жертвовать жизнью хозяина ради, кинулся между отцом и сыном, и подлый
царский жезл с копьем на конце не раз и не два вошел в его тело.
Но поздно! Поздно! Царевич, обливаясь кровью, гулькад что-то
по-голубиному, невнятно и примиряюще, рухнул на колени, завалился. И
последнее, что видел Борис: глаза, подернутые пеленою.
- Не жалей меньшого Ивана, - утешала мужа Мария Григорьевна, - он бы
творил-то-же, что м отец. Тебя первого во грех бы ввел.
Борис согласно покачал головой. С Марией Григорьевной поговорить всегда
интересно. Первые годы с ужасом в груди и жил, и спал. Но привык. Коли с
Грозным было привычно, чего же к красавице Марии Григорьевне не
привыкнуть... Пробовал тишайше сбивать ее со своего подколодного следа,
куда там! Читает в душе как по-писанному, лучше уж не сердить.
- Помолимся? - сказал он ей.
- Помолимся, - глазами в лоб ему уперлась, будто пестом тюкнула: до
слез разжалобился. Мужик в слезах, как баба в соплях. С души воротит.
Зажег свечи перед образами, принялся шептать молитвы, глуша в себе
былое. Но знал: обернись он сей миг - за спиною его, ухмыляясь, стоят
двое: Иван Васильевич и Малюта.
- Приложился бы ты ко святыням, что привез патриарх Иеремия, -
посоветовала Мария Григорьевна.
Он обрадовался и совету, и самой тревоге за него: не все-то ему печься
о доме своем, о царстве, о народе. Онто хоть единой душе жалобен? Ах,
умница Мария Григорьевна! Милый человек, с душою, \как гладь колодезная.
Урони песчинку, и от песчинки круги пойдут.
Взявши жену за руку, повел ее Борис Федорович в заветную сокровищницу,
где хранились не золото, не жемчуг, не светоносные каменья, но святыни.
Константинопольский патриарх Иеремия, вчистую разоренный турецким
султаном, приехал в Россию за милостыней. У патриарха за долги и дом
взяли, и храм.
Привез он с собою панагию с мощами и с крестом, сделанным из дерева
Иисусова креста. В ту же панагию были вшиты часть одежды Христовой, часть
копья, коим кололи римские солдаты тело Иисусово, части трости и губки, на
которых было поданы Иисусу питие, называемое отцом - желчь с уксусом,-
часть тернового венца и три пуговицы с одежд Богородицы.
Поцеловал Борис Федорович святыню, будто к самим Христовым страданиям
приложился. Но в тот самый миг, когда растворилась его душа Божеству,
померещилось ему лицо князя Тулупова, опричника и советника царя Ивана
Васильевича. В ушах залаяло, хуже чем наяву, и понеслась любимая царская
потеха - травля собаками зашитого в медвежью шкуру обреченного на муки
человека.
- Что ты бледен стал? - перепугалась Мария Григорьевна.
- Новгородского архиепископа Леонида вспомнил, - косноязычно пролепетал
Борис Федорович, о Тулупове помянуть не смея.
- Крест целуй! Древо креста Христова! - прикрикну-.
ла на супруга Мария Григорьевна, и он был послушен.
Прикладывался по порядку ко всем мощам, привезенным Иеремией: к левой
руке по локоть святого Якова - одного из сорока мучеников,, к малому
персту с руки святителя Иоанна Златоуста, к частице мощей мученицы Марины
антиохийской, к кости из глазницы мученицы Соломенеи.
- Ну что ты раздумался? - утешила, дыша женским добрым теплом, добрая
жена. - В такой-то день поминать разное... А уж коли худое вспомнилось,
вспомни и доброе. Не знаю другого в русской земле, кто был бы щедрее тебя
в милостыне. Помнишь, посыпали подарки вселенским патриархам? От царя
Федора царьградскому Иеремии убрусец в жемчуге, а от Слуги, от Бориса от
Федоровича-сорок соболей, да кубок серебряный, да ширинка в жемчуге.
Ерусалимскому Софонию от Федора - убрусец, да четыре сорока соболей, а от
Слуги от Бориса Федоровича- хоть и сорок соболей, да ценою четырех сороков
дороже. От Марьи Григорьевны - ширинка, от Федора Борисовича - кубок, от
Ксении - Спасов образ в дорогом окладе... И антиохийскому патриарху, и
александрийскому: то же самое. Бела твоя душа, все отмолено, открещено. Не
томись, не казнись - вольно живи. Уж не Слуга ты боле, царь!
- Царь! - улыбнулся Борис Федорович и погладил жену по щечке. - Царица
ты моя! Умница! Государыня!
-А коли так, пошли за царский стол царские кушанья кушать.
- С охотою, - сказал Борис Федорович, но тотчас встала посреди потемок
его души смурная, пьяная харя князя Тулупова.
Всего-то и шепнул Борис царю Ивану Васильевичу - упаси Боже! - не
оговаривая, истинную правду: "Князь сегодня нож точил, к тебе собираясь".
Кто ножа не точил, идя к Грозному: тупым ножом человечью шкуру не
обдерешь, а в те поры царев двор был не хуже живодерни.
Царь Иван поместья Тулупова, старого любимца, молодому любимцу
пожаловал.
- Я ведь все монастырям отдал, - сказалось вслух само собой.
- Ты про что? - не поняла Мария Григорьевна.
Борис Федорович, осердясь на свою оплошность, ответил в сердцах:
- Не поцарствовать мне, как Федору цврствовалось.
Он, блаженный человек, думами себя редко обременял, а тут и на миг
единый отдохновения нет. Муха прожужжит, и муху держи в голове.
- Зачем тебе царствовать, как Федор царствовал? Что полено, что Федор!
Царство ему небесное!
Борис в ярости чуть было не затопал ногами, в горле булькнуло, хотелось
орать одно только слово: Дура! Дура!
Улыбнулся.
И за столом улыбался, хрустел заморскими миндальными орешками да еще
плавничок от карасика жареного отщипнул.
- Нет, Мария Григорьевна! Нет, моя царица! Не благородство царствует,
не ум, но кровь, - думал он вслух свою навязчивую думу. - Федор мог быть
поленом, ветром, инеем, и все же царство липилось к нему, как банный лист.
Он Богу молился, а золота в казне через край.
Он в колокола бил, а царство прирастало не по дням, а по часам.
- Потому что и чихнуть было нельзя не по-твоему!
Все! Все свершалось премудрым твоим разумением.
- Иные пробовали своим-то жить, - и снова татарское проступило в лице
Бориса. - Ты права, царство стояло так, как я хотел. Но мне оттого не
легче, Марья! У Федора Ивановича был Борис Федорович, а у меня, Бориса
Федоровича, Борис Федорович только и есть.
И подумал: "Чего же это я теперь на жену не посмел крикнуть? Малюта,
чай, уж в прах рассыпался".
В царских палатах, в царской постели спать бы, как на облаке. Но не шел
сон к Борису.
Не хуже летучей мыши слухом и всею чутью своей осязал он кремлевский
терем. Каждый темный закуток, каждую дверь, каждое окошко. Не выдержал. На
цыпочках прокрался к потайному .глазку, проверил стражу, не дремлет ли?
Лег, ухнул в сон и тотчас выскочил из^его, как из ледяной проруби.
- Господи! Что же это я? Какого татя жду? За какое зло? Какие ковы мне
уготованы? Да кто посмеет даже подумать о Борисе дурно, когда на царство
призван народом от всех русских земель?! Стены крепки, стража надежна,
войско со мной и Бог со мной, ибо разве не я, Борис, дал русской церкви
патриарха?
Принялся перебирать, как четки, добрые дела. И дела эти великие и
малые, воистину милосердные, незамутненные и прямые, как лучи небесного
света, билось о серую стену Тщеты, которая тайно, но незыблемо стояла в
его душе, разгородив душу на две половины.
- Царь я, о Господи! Твоим промыслом царь! - шептал Борис и выставлял
Богу ум, дородство, прозорливость, величие помыслов! Богатство! - Ты меня,
Господи, всем наградил и одарил! Царь яГ Царь! Для всех желаний, жданный,
всеми призванный.
Как звезда, переливалась живыми огнями живая сторона души, а за стеною,
за Тщетою было глухо, темно и ледовито. За той стеной, коли с Грозным
равняться, пустячки, полугрехи. Своей волей своих рук даже в крови
животины не замарал. Но сама стена убивала в нем царя.
Иван Грозный творил Содом и Гоморру у всех на виду, творил и каялся. А
тут всех грехов - Тулунов... От кровопийцы освободил Землю Русскую.
- Ни единого золотника нет в тебе царской крови, - сказал Борис со злым
удовольствием я успокоился.
И встала перед ним Поганая лужа.
Летний июльский день. Ему нет двадцати лет, но он уже совсем неподалеку
от царя. Царь на коне, и он, Борис, от желания исполнить любую волю
государя, тоже на коне, и с ними еще полторы тысячи конных, жаждущих
царской воли. Поганая лужа под стенами Кремля, день рыночный, людный.
Видя, что площадь берут в тиски, народ кинулся врассыпную. Да поздно! Куда
ни поворотить - пики в грудь... И когда движение замерло в безысходности и
когда люди попадали на колени, не зная, как еще себя защищать, царь Иван
Васильевич сказал им:
- Хотел я вас, гордых москвичей, истребить, как истребил
изменников-новгородцев. Да сложил с вас мой гнев, ибо сыскал врагов. Вот и
скажите мне, правильно ли я делаю, что собираюсь срубить измену под корень?
И закричали люди, чтобы спасти себя:
- Живи, преблагой царь!
- Наказуй врагов своих по делам!
- Руби приказную строку! Колесуй!
Тогда вывели на Поганую лужу три сотни избранных царем на казнь.
- Со всеми до ночи не управимся! Тишает мое сердце. Незлонамеренных
милую. Отпустите их. Пусть поглядят, что будет с теми, кто на своего царя
нож точит.
Сто восемьдесят человек- мелкую приказную строку - отделили от
обреченных и пустили в толпу. Остальным вычитывали вины.
Первым поставили под скрещенные, врытые в землю бревна Печатника
Висковатого.
Иван Михайлович был из простолюдья, своим умом достиг государственных
высот. Правил Посольским приказом многие годы и столь мудро, что Грозный
любил его, как себя. Да все же чуть меньше, чем себя.
Вина Висковатого заключалась в том, что спросил государя: "За какие
козни опричники моего брата казнили?
Чего ради людей истреблять?" И Грозный ответил: "Я вас еще не
истреблял, я только начал. И уж постараюсь всех вас искоренить, чтоб и
памяти вашей не осталось".
- Поди скажи Печатнику, пусть повинится да попросит хорошенько
прощения! - Грозный глянул на Бориса, и Борис на всю жизнь сохранил в себе
тот взгляд.
Может, без крови бы тогда обошлось, но Печатник закричал с креста:
- Будьте прокляты, кровопийцы! Вместе с вашим царем будьте прокляты!
- Режьте его! - прошептал Грозный. - По кускам режьте! Чтоб знал меня!
Длинный, белый, как кость, палец уперся в самую душу Бориса. И он
отрезал от Ивана Михайловича, как все.
И царевич Иван был там и тоже отрезал, и сам Иван Васильевич, все, все,
покуда опричник Реутов не перестарался, отхватил полбока. И тотчас был
взят под стражу, пожалел, дескать, царева врага.
Вторым отделывали казначея Никиту Фуникова. На него то кипяток лили, то
ледяную воду. И он, Борис, сам избрал черпак с кипятком, ради царского
удовольствия.
- Господи! Что бы ледяной воды-то не почерпнуть?
Всякому из ста двадцати царь сам назначил казнь. Ни одного не убили
попросту и также, как предыдущего.
Борис знал: за ту кровь, за старание на той Поганой луже получил он от
Ивана Васильевича дворовый чин оруженосца и Малюту Скуратова в тести. Все
свое будущее. И шапку Мономахову тоже...
"Но ведь Поганая лужа обернулась Красной площадью. Забыл народ старое
имя. Забыл ли Бог старые службы Борисовы, царя ради исполненные?"
Слова эти не застревали в окаянной глотке, но они были - ложь. Царь
Ивану сгнил, когда разделила душу Стена. (О своих грехах).
- Пусть не будет мне покоя, лишь бы сыну драгоценному Федору Борисовичу
на престоле сиделось прочно и вольготно...
Встал с постели, вышел к охране.
- Кто-то мне вчера сказал, будто татаре на украинах объявились. Не ты
ли, Агап?
Спальный стражник отрицательно потряс головой.
- Будто бы сам хан испытать нашу силу вознамерился? Вы, до утра не
откладывая, поспрашивайте. Из дворовых кто-то говорил. Хана встретить надо
по-русски.
Человека, знавшего о готовящемся набеге, не нашли, но утром вся Москва
гомонила не хуже перелетных птичьих стай: татары идут.
Был первый день апреля. А уже на следующий к царю пожаловали народные
депутации: от дворян, от гостей, от черных сотен.
- Пожалуй, великий государь Борис Федорович, защити от басурмана!
Хан Казы-Гирей ведать не ведал, какое замечательное и огромное действо
разворачивается на веселых, на зеленых брегах Оки в его грозную честь.
Рати сходились со всей русской земли, как перед Куликовской битвой.
Люди с тех давних пор расплодились, и на предполагаемые сто тысяч хана
Годунов выставил полмиллиона. При царе Федоре ему уже приходилось отражать
нашествие Казы-Гирея. За ту победу царь пожаловал его кубком Мамая, взятым
на Куликовом поле. Борис позаботился, чтобы о его награде вспомнили и
чтобы про награду эту знал каждый ратник.
К войску царь прибыл второго мая. Лично объезжал заставы, смотрел
оружие, лошадей, награждал увесистым жалованьем примерных за примерность,
нерадивых чтоб радели. Когда платят тютелька-в-тютельку, то и сам ты
тютелька. Когда же ты в цене, то царь вроде бы по имени тебя знает.
В июле по просохшим дорогам подошли обозы с продовольствием. Борис
Федорович велел поставить в чистом поле столы и принялся славить грозное
свое войско царскими пирами. На каждый пир собирали по семидесяти тысяч
гостей. Ели, пили, у кого сколько силы было.
Весело ждали крымцев. И они, наконец, пожаловали. То было посольство
мурзы Алея.
Всю ночь ратники палили в небо из ружей, из пушек.
Разразилась гроза, но куда грому небесному до грозы человеческой.
Утром измученных бессонницей послов повели к Годунову. Царский шатер от
посольского стана был в семи верстах, и все эти семь верст мурза Алей и
его товарищи ехали через сплошной строй ополченцев, стрельцов, немецких
солдат, а позади строя проносились конники.
Большего ужаса мурза Алей за всю жизнь свою не изведал: Крыму конец!
Перед такой силой сама Турция не устоит.
Посол Казы Гирея ухватился за мир, как за спасительную соломинку.
Встречали Бориса в Москве колокольным звоном и всеобщей радостью.
Победа была одержана небывалая:
съедены многие тысячи возов отменного продовольствия, выпито - вторая
Ока.
Не так уж это и глупо воевать с пустым местом. Хан Казы-Гирей не о
набегах теперь думал, боялся, как бы на него не набежали.
1-го сентября, в праздник Нового Года, патриарх Иов помазал Годунова
миром и возложил на его главу царский венец.
И потрогал Борис венец на голове своей, и сорвалось с губ его румяных:
- Бог свидетель - не будет в моем царстве бедного человека! Последнюю
рубашку разделю со всеми.
За ворот себя потряс, жемчугом, шитый.
Видно, и в звездный час свой не чуял царь Борис в себе царя. Совесть
требовала от него платы за венец. Большой платы, ибо получен не по праву,
а одним только хотением.
Борис готов был платить: дворянам, и соглядатаям, боярам и простолюдью,
патриарху и самому Богу.
Слово, говорят, не воробей, у царя и подавно. Ту рубашку с жемчугами
впрямь пришлось вскоре отдать.
Уж такие злодеи Россией правили, каким мир в веках не видывал. Правили
великой прохвосты и блаженные дурачки. При дурачках только и было покойно.
От умных да ученых, кто хотел добра не себе одному, происходило всеобщее
непотребство, разор и голод.
Умный царь тем и слаб, что умен. Править государством, полагаясь на ум,
великая бессмыслица, ибо каждый новый день - это новый мир, вчерашнее
правило для него уже не годно.
В конце-концов гнездо, собранное по веточке, падает наземь и лежит на
виду у всех, смятое ударом, залитое разбитыми яйцами. То, что было принято
за стенувсего лишь мираж стены.
Царь Борис смотрел на Москву, на царство свое с птичьего полета, с
высшей точки на всем пространстве русской земли: с колокольни во имя
Иоанна Предтечи, еще только-только завершенной, но уже прозванной в народе
Иваном Великим.
А кто строил?
Борис улыбнулся, но цепкие глаза его сами собой отыскали дворы
Романовых, а потом и двор Василия Шуйского.
Уж чего-нибудь да затевают затейники против ненавистника своего.
Приложил к глазам руку, шутовски вглядываясь в помельчавшую московскую
жизнь.
"Ишь копошатся!"
И разглядел черную срамную колымагу, на которой возили по городу, всем
напоказ, схваченного за руку взяточника.
- Господи! Помоги одолеть злое и неразумное! - сказал громко, чтоб
стоящие в стороне звонари и телохранители слышали разговор царя с Богом.
Однако, пора было на землю.
Царь Борис задолго готовил, обстраивая подпорками и хитрыми клиньями
Большой день, в который совершалось сразу несколько дел, важных сами по
себе, но еще более важных для главного царского Дела, сокровенный смысл
которого был известен одному устроителю.
Уж чего-чего, а отвести глаза Годунов умел.
Словно бы случай свел в один день пришествие к царю ливонских
изгнанников и патриарха Иова.
Иов явился в сильном смущении, ему надлежало высказать Борису укоризны.
Подойдя под благословение, государь, по-детски радуясь встрече с
патриархом, будто не видал его на всенощной, взявши его за руки, повел в
малую комнату показать новую книгу "Цветная триодь* только что вышедшую из
типографии Андроника Невежи. Борис знал, с чем пожаловал Иов, и пожелал
вести разговор с глазу на глаз. Иов потел, вздыхал и наконец принялся
хвалить государя.
- Слава тебе за доброту к православным! Слава тебе, что не забываешь
народа простого, неразумного. Как запретил ты хлебным вином торговать кому
ни попади, так и беды меньше. Все русские беды от вина!
-Я готов помиловать десять разбойников, нежели одного корчмаря! -
откликнулся на похвалу Борис. - Потому и надобны школы! Зная цену своей
голове, разумный человек пропивать ума не станет.
Иов побледнел, примолк, и Борис мстительно тоже замолчал. Минуты шли,
разговора не возникало, и тогда патриарх пополз с лавки на пол, пока не
бухнулся на колени. И заплакал:
- Не надо школ! Не надо русских людей в немцев переделывать!
- В каких немцев?! - закричал Борис и хватил книгою по столу. -
Господи, отчего я в России царь!? Уж лучше бы у самоедов!
Иов плакал и твердил свое:
- Одежду носят куцую, брады бреют. Муж без брады!
Боже! Уж и не поймешь, кто баба, кто мужик. Немцев в Москве куда не
ткнись. Спаси, государь, Россию! Не погуби!
Борис подбежал к Иову, утер ему слезы, посадил на стул, вложил ему в
руки новую книгу.
- Мы с тобой умеем читать, и ладно. Не будет школ!
Зачем корове пшеница, коли к сену привыкла. Кого царь забыл, того Бог
не оставит. - И вдруг голос так и звякнул, как сталь о сталь. - Смотри,
отче, не перечь моей посылке дворян в ученье. И так не все ладится. В
Англию хотел шестерых отправить, поехали четверо, в Любек пятеро, шестой в
монастырь сбежал. Во Францию теперь собираем. Государство без ученых людей
все равно, что православие без храмов. Ты об этом, святейший, и сам знай,
и других наведи на ум.
На том беседа закончилась. Пришел дворецкий и доложил:
- Пожаловали ливонские дворяне и граждане. Числом тридцать пять
человек. Ждут паря во дворе, ибо все они изгнанники, одеты как придется и
потому идти во дворец не смеют.
- Зови всех к столу, - распорядился Борис. - Скажи, да слово в слово:
хочу видеть людей, а не платье.
Чем только не потчевал оборванцев! В слове им ласка, кушанья на золоте,
на серебре, обещания одно другого краше. А за что? За то, что не русские?
Иов кряхтел да тер прозябший нос скатертью.
После яств в столовую палату принесли ткани, соболей, было роздано
жалованье, грамоты на поместья.
- Дворяне у меня все князьями будут! - пылал от своих щедрот Борис. -
Мещане дворянами. От вас же одного хочу, молитесь за мой Дом и не
предавайте.
Дворянин Тизенгаузен в восторге от Бориса поклялся от им?ни всех
ливонцев умереть за такого царя!
- Мы видели в твоем царстве, великий государь, среди сонма счастливых и
всем довольных людей только одного огорченного. Его провезли по улицам
города.
- То взяточник, - объяснил царь. - Я люблю всех моих подданных равной
любовью. Гнев же мой - на взяточниках, сокрушающих порядок, и на
корчмарях, потакающих пороку.
Пора было из-за стола, и ^се помолились Богу, а духовник Борисов сверх
того прочитал к удивлению Иова совсем новую молитву:
- "Да пошлет Господь душевное спасение и телеснос здравие слуге Божия,
царя Всевышним избранного и превознесенного, самодержца всей Восточной
страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества
и церкви под скиптром единого христианского венценосца в мире, чтобы все
иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его
от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением
славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце
исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а
земля Русская непрестанно высилась и расширялась, чтобы юные, цветущие
ветви Борисова Дома возросли благословением Небесным и непрерывно осенили
оную до скончания веков!"
- Хороша ли молитва, святейший? - спросил государь Иова. - Нет ли в ней
такого, что не угодно твоему слуху? Все ли слова верны, так ли стоят?
- Хороша молитва! - ответил Иов, не умея возразить человеку, коему был
обязан и саном митрополита, и патриаршеством. С глазу на глаз, может, и
сказал бы чего, но при многих людях, при иноземцах! Спохватился: -
Благословляю всех читающих молитву, всех слушающих, да будет истина сих
слов угодна Господу Богу.
Борис преклонил голову перед Иовом и вдруг положил ее, тяжелую, ему на
грудь.
- Припадаю к тебе, как к отцу. Не о себе пекусь, о процветании и
крепости государства. Ты, святейший уж постарайся, пусть читают молитву во
всех домах, на всех трапезах, на всех вечернях, на всех праздниках за
первыми чашами. Не грех церкви помнить царя; который помнит церковь. Кто и
где возводил колокольню выше Ивановой? Нашей с тобою!.. Народ со всей
земли идет поглядеть на чудо.
В тихой немощи покидал Иов царские палаты. Покинувши, приосанился - не
гоже от царя хмурым выходить. Приосанился с натугою, ради людей, а на
крыльце-то уж совсем просиял. Господи! Зачем ходил - все исполнено. Царь
обещал школ не заводить.
Стало быть, слушает своего патриарха. Да и молитва складная.
Борис тоже был доволен прожитым днем. Добыл Дому своему тридцать пять
ретивых заступников. Федору - опора, ее нужно готовить исподволь, пока
время есть и казна нескудна.
Перед сном спели с Марьей Григорьевной'новую молитву, крестясь на образ
"Спаса Нерукотворного".
Трижды спели.
А как легли, Марья Григорьевна спросила:
- Помнишь, слух был о царевиче Дмитрии?
У Бориса даже дыхания не стало.
- Ты чего? - всполошилась Марья Григорьевна. - Врача, что ли, покликать?
Подождала, выпросталась из-под одеяла, и тут схватил он ее за бок
железной рукой. Так крутнул, что в глазах потемнело: однако ж не пикнула.
Голосом спросил ровным:
- О чем это ты?
Марья Григорьевна взяла Бориса за ручку и, целуя, заговорила быстрым
холодным шепотом.
- Приезжала ко мне княгиня Марья, мать Митьки Пожарского. Была она в
гостях у княгини Лыковой, а та своими ушами слышала от жены князя
Скопина-Шуйского, как жена князя Шестунова у себя в людской застала
прохожую странницу, и та говорила, будто царевича Дмитрия за час до смерти
подменили. Потому-то царица Манька Нагая и вопила притворным воем, потому
всех и поубивали, кто правду сказать мог.
- Где же он, царевич Дмитрий? - спросил Борис пересохшей глоткой. -
Отчего не объявится? Не попросит своего? Мы бы ему, боясь Бога и любя
корень Рюриковичей, с радостью вернули бы то, что не наше.
Теперь примолкла Марья Григорьевна.
- Так отчего же он не объявляется? Где его искать, чтоб взять за белые
руки да отвести на высокий москевский престол?
|
